На главную Павел Лукьянов
Текст Павел Лукьянов
Стихи
Дневник
Театр
Биография
E-mail

мальчик шёл по тротуару,
а потом его не стало

29декабря2002. Успех да одиночество

Кто имеет право творить и нет ли меня среди них нет

Прекращается год. Последнее время внутри появилась и развернулась претензия к друзьям за то, что они не говорят о моих новых рассказах, которые они прочитали и молчат. За то, что не проговаривается моё превосходство, то, что я много думал о том как делается рассказ, открыл механизмы, помогающие делать чудесные вещи в прозе. Вот написал и стало стыдно: сразу пришёл к выводу, до которого под падающим сверху снежным ветром дошёл. И вывод пошёл со мной дальше. Но меня долго обижало, Кузьма стал меньше делить со мной Кузьму, Антон - вообще не высказывался о моих текстах. Только Коля обязательно отписывал свои отклики мне. Но всё же в нашей массе не существовало атмосферы моего президентства. Я, вроде не тщеславен. Насколько я понимаю. И моё недовольство возникает от молчания близких. Но вот наверное я слишком счастлив и невридим в этом мире - упрекнёт меня друг Кузьма. Я понял, что правильное место человека и ощущение в этом месте: скромная живая точка в одиноком космосе и никакой поддержки. Может быть только долгое развитие человечества позволило достигнуть иллюзии того братства и взаимоуступок и единения, которое так карикатурно и потешно выглядит у приматов наших меньших. Чтобы не впасть в глухое безвыходное отчаяние, люди придумали, что они - братья. Все братья - люди. И наоборот. Даже женщины - братья. Но ведь значит, каждый уже имеет право и получить от этого человечества.

Я вижу, что у меня - не нравящийся мне мозг. Тем он нелюб, что не могу долгодневно держаться одного накала мысли. Приходится снова и снова восстанавливать в себе здание понимания какой-то идеи. Читал у Бибихина много для себя обезглавливающих и воодушевляющих идей, пониманий. О том, что сейчас стоит эпоха разоблачений. Что всё подвергнуто нигилистической метле и ничто не непреложно, не свято. Я вижу в этой вольности дыру для последующего благоговейного времени, времени сильного. Но эта идея, её птичье ощущение пожило-пожило во мне и осталось чучелом. Всегда можно поговорить, но не чувствую так как в первый момент. Всё - как любовь у меня. Не держится неотходимо во мне, а вспыхивает как маяк и отворачивается как маяк. Но смуглая башня остаётся в темноте. Похоже, действительно нужна отчаянность и неконформистическое житиё и отчаянно врезаться во влекущую лесную массивность мира. Но у меня нет знания как можно и жить в нормальности и становиться мудрее и писать глубже. Я привык иметь возможность пить в кафе чашечку кофе стоимостью в десять батонов хлеба. То есть в Москве есть такая невозможность безболезненно в молодости не иметь достаточно денег и быть не злым. Право на худоустроенность и творчество должно быть у немногих. В этой среде неприкаянных художников, мало кушающих и много пьющих, если есть такая среда, то там наверняка столь же высок процент людей не от мира того, как в нормально устроенном мире есть люди не счастливые в своей обеспеченности. Но они хотя бы заземлены и вросли на достаточную глубину зарплаты. Это и я здесь. И правильно. Только я два месяца вывозил оборудование с завода "Гелиймаша": расторгли договор аренды с нашей "Неоэнергией". И среди этого времени я чётко в начале ставил себя по отношению к происходящему. Расскажу. У меня выдавалось время на заводе, никто не трогал, я сам определял: что сделать, упаковать редукторы, шланги, гайки, приборы, манометры - в коробки. Но было и время, когда никого не было. Я шёл и по дороге с утра продумывал рассказ. И на работе, делая что-то, крепился, не теряя изнутри ощущение рассказа. Писал вечером дома на листах и на компьютере на работе. У меня получалось. Но потом была неделя, когда не складывалась внутри эта мозаика чувств. Меня это стало сильно мучить. Потому что подъём прервался. Оказался не выданным отныне навсегда. Дело во многом оказалось и в лени, но и внешний мир был несклонен со мной. Заставлять и писать, заставлять и писать. Но что же тогда: я - не писатель, если надо заставлять? Но слишком надо ещё и бороться с ежедневностью. Ты должен быть как бы вне происходящей погрузки баллонов, нельзя далеко опускать назревшее чувство. Оно становится как кожа вытекшей хурмы. Надо делать каждое слово очень глубоко. И слитность должна быть духа меж предложений. И не известность конструкции предложения. И как можно более сильно должно происходить расшатывание. Это верное слово: когда ты чувствуешь как в резонансе можешь выкорчевать ещё более глубоко и глубже. всё становится несложно, когда попадаешь в эту свою бездумную уютность. Но погода может испортить. Быть циклонически против подъёма ощущения выше кислого. Просто ещё и сама жизнь неустойчива, непривычна, не обустроена. Ты и с внешним миром разбираешься, а и внутренний разбирается слитно. Надо везде идти в самый конец безоглядный, не бояться ответственности. Я чувствую, когда мне мешает писать разум. Когда моё социальное тело лезет в прозу как советник как удобство и санузел.

Мои сомнения смешны и невелики, наверное. Пока не возвращусь к друзьям и их молчанию. Я как-то размяк. Поддался непонятно какому и несуществующему комфорту что ли. Живу удобно. Вика и сказала, что ей кажется, что она мне мешает и что отдельная квартира и ещё купил ноутбук - вот и всё что я хочу и ради чего сюда иду. Сказала без злости, а как будто заметила козявку в носу. Во мне вот что неправильно: я с отрочества, помню, разделял то, что я пишу и живу. То есть я брал слова и чувства отсюда, но стихи тогда писал как нечто отдельное от моего хождения в жизни. И может только сейчас во мне сходятся ближе и правильнее эти части. Потому что ты же не дьявол, чтобы отделять проживаемое от выносимого в прозу.

Нельзя или жить или писать. Или любить или быть любимым. Имея лишь полбанкноты - не узнаешь шифр, не купишь полбатона. Надо постоянно не унывать. Доверяться происходящему и замечать как можно больше и радужнее всё происходящее. Не то что слепо радоваться, а именно улавливать беспредельную красоту и в унижении. Красоту - не ложное любование садизмом или избиением, а красотой я называю здесь всякое крайнее проявление мира, времени, человека. От агрессии до благости. Меня упрекают в том, что я слишком тепло провёл свои годы. Что у меня не было боли и горя. И что в этом моя опасность быть неглубоким писателем. А я в ответ, не в оправдание, а в понимание обвинения скажу, что унижения, думаю, были даны нам всем поровну: в школе и от родителей. Но восприятие, которое со мной живёт - не давало продыху мрачному ощущению бытия. Я сам по себе в смысле восприятия зла развивался. Семья не могла помочь мне изнутри меня. Навести на правильное поведение, научить драться: семья была полна только женщин. Из мужчин - я первый. И такое нежное мировосприятие - от женщин, конечно и от рождения. Но в этом - моя данность. И почему только боль и удары могут сделать хорошего писателя из человека? Это не так. Но справедливость укора в моей счастливости - в том, что мне следует при этом избегать обсуждения неощущаемых мной тем. Тем одиночества или унижения. Надо и в литературу нести своё настоящее восприятие. Никуда не деваться со страниц. Прятать себя монументально, чтобы не пахло автобиографией, но и проводить из подполья, исподлобья своё светящуееся как магнитное сияние ощущение такого, а не мрачного мироустройства. Потому что и одиночество в бесконечном мире и единение с ним - одинаково доказуемы. О чём я напишу в другом году.

Почему молчат друзья и как молчать самому

О молчании друзей: это может и хорошо, потому что я достаточно высокомерен, чтобы не иметь сухого внимания в ответной части людей. Так я могу остаться без изрядного противовеса сомнений. И, спасибо, друзья, что вы не помогаете мне погрязнуть в довольстве. Всё очень правильно. Показывали доктора Рошаля, который вёл переговоры с террористами в Норд-Осте и носил продукты и во ду в пакетах: чуть ли не сотни пакетов. И вот его показывает, а он в камеру: хорошо, но выбирайте: я поговорю с Вами или пойду оперировать девочку. (он - хирург детской экстремальной хирургии). И вот он просто работает и как бы хотелось мне от него получить в посылке развёрнутую душу: как он себя оправдывает? Вот как он смирился до величия лечить тысячи детей и быть в загоне широкой известности. Это ТВ сделало из него героя. А он им был совсем вне стен телевизора. Может эта современная логистика социума нелепа по своей рахитичной правдивости. Человека не успокаивают, не пытаются навести на ощущение своего смысла, а закутывают в мимолётные пьедесталы. Тут же подумал: может тогда молчаливое кропотливое вырабатывание своего голоса в литературе, когда я стану доволен, когда не буду как на холодноватые, всё-таки, слепки смотреть на свои тексты. Может эта упорность и доведёт меня до действительно величия. Внутреннего и, благодаря удивительности, - внешнего. Но пока ещё рано. И поэтому друзья мало говорящие - правы как все остальные 10 миллиардов правы, что не знают моей автобиографии. То есть близкие и не настолько, как тебе кажется ты заслуживаешь, привечающие тебя - это самая трогательная и доходчивая миниатюра космического к тебе безразличия. Лишнее педалирование возможности разобраться и добраться фонариком до всего - только в себе. Только поэтому: каждый человек - это всё. Потому что никто извне не оценит ежесекундность рыпаний и размышлений. Но никто и не заметит момента, когда ты спишь больше, чем хотел, когда ты ленив, когда ты гадок. Никто и тут тебя не застанет. Крайняя и высшая ответственность - перед своим чувством. Поэтому, друзья, молчите. Дольше и крепче как случайная звезда вселенной, нечаянно оставшаяся возле моей запотелой Земли.

Попытка смирения

Но тогда надо искать в себе эту постоянную проститутку-уверенность. Что ты - нужен всё-таки. Хотя мы условились, что ты - не нужен, но переусловились ещё раз. Ты сам и только сам можешь верить в свой путь. Тебе иногда могут сказать точные и проникающие слова. Они прижмутся к органу-сердцу: тёплая справедливость. Но в остальном мире ты должен брести на свой личный угад. Сам себе корчма, сам себе указатель. И судья тут же. И вот самая глубокая жуть одиночества - в приличном и кажущемся общении и множественности людей. В университете, в гостях: везде ты, вроде, не один. Но никто в действительности, то есть: все только в мнимости - слушают и соглашаются и встречаются и ценят. Может быть, это - максимализм, и другого просто не может существовать, и человечек-я просто опять же слишком тепло живёт, что начинает кочевряжиться и быть скорбным на пустом и хорошем месте. У действительно озабоченных и ввинченных в жизнь людей, у тех, кто болеет или рак - у родственника или тяжёлая ферма в пять часов каждый день мычит, недоенная. И женщина, завёрнутая в пух и пуховик, упрямо идёт, вопреки снежному коловороту, к своим милым пахнущим коровам. Она просто не успевает подумать, что - кому-то не нужна. И её такое ощущение - много глубже и величественнее моего, непрожитого, удобного бытия. А моё недовольство становится здесь таким поверхностным и мелким. Вот я говорил с Антоном о том, что надо держать в уме и душе ощущение какой-то несправедливости или мысли, какого-то ощущения: свадьбы или хуже - похорон, и писать совсем о другом. Подставлять другое событие. И так описывать. Например: ремонт обуви с ощущением похорон. Резиновый клей и еловый запах. И так более глубоко и сильно всё же понять и добраться как раз до первоисходной ситуации. А Антон мне возвращает через время, мне рассказывает: "Паша, нельзя напрямую описывать ситуацию. Надо её через что-то показывать другое, я не знаю." И при этом у Антона нет указания на авторство мысли. Не то, что бы он не мог без меня размышлять об описании своего чувства, но он вообще умалчивает моё участие в своих мыслях. Конечно, я должен просто радоваться, ведь год назад думал как раз, что в ребят, играющих по моему сценарию - буду проникать я. Буду через них расширяться. А сейчас - стало жалко что ли? Обмельчал? Но думаю, что не чувствовал бы так, если бы Антон что-то говорил вообще о своём отношении к рассказам, а не отмалчивался. То есть мы хорошо говорим, и всё правильно он мягко воспринимает как мне близко, но здесь, похоже, даёт себя знать тщеславие, гордыня личная. И у меня такая была, когда Антон писал хорошо, я реально завидовал и учился у него же. Это точно. Я помню как близко стояло моё новое ощущение метода написания рассказа, интервью, которое у меня взял Алексей Глухов и первые разы биг-бенда. Когда меня самого корёжило от того, что Кузьма думал на мои тексты вслух, что это - Антона. И моё тщеславие обижалось, но ведь вовне никто не мог знать о моих внутренних мыслях, о том, что я решил и стал писать иначе совсем. Моя долгая вахта вроде ставила меня в выигрыш, поставила - в тупик. Потому что выигрыш - должен был быть реальным, а его не было тогда. То есть я и сам заранее считал себя величественнее и умелее и поплатился дурным настроением и надутостью.

В каждом ощущении своём надо и сомневаться, чтобы не впасть в излишнюю к себе жалость или в высокомерие к другим. Все равны - в том смысле, что брат брату ничего не должен наверняка. Сказал, заметил, захотел - это чудесно и отлично. А к отсутствию внимания к тебе, оказывается, надо ещё привыкать. А я думал, что привыкают больше к присутствию. А здесь: ничего не было, ты надумал, что тебе должны нести живые венки к живому, а у подножья твоего - постоянная пустота на самом честном деле.

Как не дрогнет дружба

Но что такое - дружба тогда? Не то что можно в ней сомневаться сквозь частную призму. Я ведь и сам невнимателен. И эгоистически ещё обижаюсь на друзей. А все ведь что-то делают в себе и над собой, что достойно отметки пять плюс бесконечность. Дружба - это как любовь и как просто чудо, которому нельзя не восхитится, даже не выспавшись, когда из кристальной сыпи с неба вырастает плывущее по голубому воздуху облачко радуги. И сомнение - это тоже хорошо. Бибихин приводит слова Эллюля, который "… формулирует нечто вроде фундаментального закона, описывающего способ существования Слова Божия. Тут имеет место не борьба, а последовательность источник - отклонение через измену - возвращение к источнику - измена измене. Истина Слова существует лишь в непременно повторяющейся последовательности этих четырёх тактов. Церкви никогда не удаётся реформировать саму себя, её очищение идёт только через омертвение и взрыв мёртвой маски свежими силами обновлённой истины. Иного пути для христианства, кроме этой неминуемой трагедии, Эллюль не видит. "Церковь преображается не усилием, исходящим от её разумных верхов, а взрывом, зарождающимся среди тех, кто стоит на самом краю"". Поменяв церковь на дружбу, получается то, что я хотел сказать. Что через сомнение и получится заново возродить держащийся на чём-то чудном квадрат дружбы. Не будь сомнений и отходов и замыканий в себя - не было бы развития. Всё стало бы как салат оливье на праздниках: обычным, будничным, неживичным. А в сомнении есть ход впрок. Поэтому мои сомнения звучат и с извинением за себя-и-так-удачливого и без них. Потому что есть в обвинении действительность.

Неравенство Успеха Ивановича

Открыта причина притягательности известности и славы: они воздают умному человеку за его внутренний путь, который бледно иногда блеюще называют: путём духа, истинным подвигом человека Х. А в его жизни никакой подвиговости не было. Подвиг - категория успеха: того же внешнего лебезящего приспешника. А известный впоследствии человек Х рисует, инженерит, врачует, пашет - по своей внутренней воле и без внешнего понимания и поддержания. Но вот он как-то умудряется: умом или случаем - приспособить или повезёт пристроить - плоды своего дара, своего желания и горения в тело человечества. И вот тут настают почести. И человек их принимает, несчастный артист, берёт известность и признание как воздаяние за своё внутренний путь. Как бы общество тебе платит деньгами за твою душу. За то, что ты так хорош собой и так честно жил и служил своему естес тву. А некдот: приходит 70летний Алёхин на чемпионат мира, всех побеждает и его награждают медалью: Мировой Чемпион по Армреслингу. Овации, счастье на лице Алёхина, фотокамеры пыхают, зал рукоблещет, кричат "Занавес! Занавес!". И опускается "Бис!"

22:02-2:02
29-30декабря2002

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002