мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Между Толстым и Мамлеевым

Истинная жизнь начинается там, где начинается чуть-чуть, там где происходят кажущиеся нам чуть-чуточными бесконечно малые изменения. Истинная жизнь происходит не там, где совершаются большие внешние изменения, где передвигаются, сталкиваются, дерутся, убивают друг друга люди, а она происходит только там, где совершаются чуть-чуточные дифференциальные изменения… Но неужели такое малое, крошечное изменение, как лёгкий хмель, производимый умеренным употреблением вина и табаку, может производить какие-либо значительные последствия?... Людям кажется, что маленький дурман, маленькое затмение сознания не может производить важного влияния. Но думать так – всё равно, что думать то, что часам может вредно то, чтоб ударить их о камень, но если положить соринку в середину их хода, то это не может повредить им… Надо, насколько это от нас зависит, стараться поставить себя и других в такие условия, при которых не нарушалась бы ясность и тонкость мысли, необходимые для правильной работы сознания, а не поступали обратно, стараясь затруднить и запутать эту работу сознания потреблением одуряющих веществ.

Лев Толстой «Для чего люди одурманиваются?» 1890

А я тоже сидел на встрече с Юрием Мамлеевым в подвале модного клуба-кафе «пироги», смотрел как все пятеро, сидевших в первом ряду под невысокой сценой пили пиво и ставили обратно на пол. Покуривали сигареты. Что они могли слышать? В какой благосклонной поволоке болтал перед ними мастер. Мамлеев сидел как в чужой тарелке. Хотя похоже было, что для него само тело и жизнь изначально являются чем-то ненадёжным одёжным: вечно сыроватым трико, в которое всё же нужно влезать. Но он сидел как маленький запуганный старичок. Рассказал сам о романе «шатуны», сказал потом, что можно высказаться: и вышедший мужик ничего хорошего не произнёс. Всё было настолько бедно. Мамлеев было заикнулся, что можно поговорить о состоянии русской литературы вообще, но сказал как бы вбок, смущаясь и зная, что не будет разговора. В этом вонючем от курева зале, среди этих янтарных пивных жерл. Столик, от которого он, поев чего-то с тарелочки в начале, отошёл через 15 минут, уже опять не видел никого кроме самих себя. Сосредоточенно и живо прихлёбывали из плошек, поговаривали. Я и не ждал здесь птицы-истины, но вдруг увидел, что её здесь нет. Даже мамлеев сам уничтожился наполовину или больше от такой разрушительной стены жратвы и оловянных взглядов. И я сидел пропитываясь общим бессилием. И было стыдно спросить всё важное, чем можно встряхнуть любого Мамлеева, будь он даже Бродским. Любой серьёзный вопрос прозвучал бы здесь как неприличный звук. Как рыганье: будто все, имея ослиные уши – да услышали себе подходящее невразумительное заседание интереснейшего человека. И всё потому, что все живут ради себя, ради своего маленького любименького желудочка, ради своей маленькой тщеславности: прийти на встречу с писателем, задать ему абсолютно не звучащий здесь вопрос: кто был прототипом героя, совпадаете ли Вы-писатель и Вы-человек. Никто – это было слышно по тону – не хотел что-то услышать, понять (все наоборот тут же отворачивались, как только начинался ответ) – хотели судорожно прикоснуться к сидящему в красном свете автору и отпрыгнуть прочь – словно отхватив словесный автограф. Было стыдно за сидящего себя. Стыдно и плохо, что сам-то – ничуть не другой. Здесь и сейчас же находишься в газовой камере и не хорохорься, что выживаешь вопреки или что тело вторично. Тело тянет за собой слабый душок. И ничем пошевельнуть невозможно.
В самом довершении пьяная смешная девушка вышла и прочитала в нагнутый микрофон каламбур по поводу романа. И такая она была красивая и худенькая, как счастливый оттиск всей этой голографической сходки людей на грустных костях искусства. Мамлеев в довершении, чтобы добить меня, сказал, что готов всем раздать автографы, чтобы подходили к нему. Чтобы хоть так прикоснуться к живым людям, до дна настоящим, но с мало стОящим нутром. Мой Минздрав предупреждает: не задУшите в себе каждую подленькую допущенную сигаретку – она задушит вас. Человек рождается с меньшего нуля, чем тот, которым он может стать.

Павел Лукьянов «Почему такие люди?» 2003

Фёдор пошел стороной, не по тропке. И вдруг через час навстречу ему издалека показался темный человеческий силуэт. Потом он превратился в угловатую фигуру парня лет двадцати шести. Соннов сначал не реагировал на него, но потом вдруг проявил какую-то резкую, мертвую заинтересованность.
- Нет ли закурить? – угрюмо спросил он у парня.
Тот, с весёлой оживлённой мордочкой, пошарил в карманах, как в собственном члене.
И в этот момент Федор, судорожно крякнув, как будто опрокидывая в себя стакан водки, всадил в живот парня огромный кухонный нож. Таким ножом обычно убивают крупное кровяное животное.
Прижав парня к дереву, Федор пошуровал у него в животе ножом, как будто хотел найти и убить там ещё что-то живое, но неизвестное. Потом спокойно положил убиенного на Божию травку и оттащил чуть в сторону, к полянке…
Наконец Соннов встал. Подтянул штаны. Наклонился к мертвому лицу.
- Ну где ты, Григорий, где ты? – вдруг запричитал он. Его зверское лицо чуть обабилось. – Где ты? Ответь?! Куда спрятался, сукин кот?! Под пень, под пень спрятался?! Думаешь, сдох, так от меня схоронился?! А?! Знаю, знаю, где ты!! Не уйдёшь!! Под пень спрятался!
И Соннов вдруг подошел к близстоящему пню и в ярости стал пинать его ногой. Пень был гнилой и стал мелко крошиться под его ударами.

Юрий Мамлеев «Шатуны» 1960-е годы

00:00
8мая2003

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002