мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Трудная жизнь. Идеальность. Коровы.

«Человеку, питающему отвращение к неясности в мыслях, крайне трудно быть поэтом, политиком, – одним словом, общественной личностью.
Он не может исповедовать религию, веровать, ибо, как это должно вытекать из его природы, он вынужден стремиться к абсолютной точности.
Фразы, с которыми надлежит обращаться к толпе или к богу, на три четверти для него запретны.» (Поль Валери. Трудная жизнь.)

Сказано обо мне. Изнутри знакомая рубашка. Не хочется разъяснять, добавлять, опять доказывая сказанное. Как я проваливаюсь, лечу и чую чужие стихи, вдохновенный бред политика, так самому себе не разрешаю говорить отличное от правды. Так мне кажется. Не то, что не врать женщине, что у тебя нет другой женщины, а правды слов, за которые полностью в ответе. Когда я не разговариваю на работе по работе, когда не сверхповерхностное общение с улыбчивыми иностранцами, когда полностью прикован к разговору с человеком, когда бьёшься в этом самом миге общения, пророждения мысли – тогда говорю максимальную правду, но и вдохновенную, поэтичную, верующую, завораживающую, пафосную, неоспоримую. То есть постоянно быть в этом накале – не могу, поэтому быть общественной личностью не хватает радости к жизни, лгущей как всё живое и лишь более расцветающее от вдохновенной небывальщины. Сложно: я путаю повседневное и сокровенное. Человек, могущий приравнять эти вещи – герой жизни. Я – полу-герой своей одинокой сказки: таюсь, чую, но не оккупирую восторгом мир.

Ощущение от Сан-Жени: провинциальный городок, аккуратно напичканный всем современным: супермаркет, будка автоматического проката DVD, банки, пиццерии, пабы, ресторанчики, зал библиотеки, бюро путешествий, секс-магазин. Такая гармония плотности населения, природы, пробегающей речки, бетонной дорожки вдоль, стриженых газонов, нетронутых зарослей, перелетающих птичек, вкусных запахов за углом, фонтанов, уютной света всех фонарей – словно есть дух, вливающий постоянное понимание в жителей. Урны – и не понятно, что урны: не висят, как в России, килограммовые сопли. Асфальт вздулся над атлантами растений, но нигде не проклюнулся: и трава, чуя границу красивого, умирает в своё время под асфальтом, нарыв сдувается (наверное). Улица идёт высоко между домами, там детская площадка за смешным заборчиком, валяется розовый велосипедик, самокат. Ничто никому не нужно, потому что всем нужно всё, а не лопату из кучи гравия себе в сарай. Русское: пригодиться, спереть, взять, поднять – здесь вспоминается как кощунство над возможностью другого. Постоянное воровство рая выдыхает даже мысль о нём. Здесь все словно аккуратно, насилуя себя вежливостью к миру, держат улицы всегда чистыми, всегда для гостей, а не только положить асфальт к приезду чужого президента. Сюда можно нагрянуть всегда и гулять инкогнито. Машины – не задавят, как ни выпрыгивай неожиданно: встанет и будет улыбаться, не бибикнет целая пробка машин, лишь бы ты, маленький, перешёл без опасности. Линия между тёмной массой горы и синим-синим небом. Только месяц в тучах растёт узнаваемо. Собак нисколько не бегает по улицам. Только страшновато: улицы пустые, кроме что у паба. Такая нарядность в России не бывает пустынной. Если улица тиха – значит это облупленный автовокзал с выбитыми плитами и карликовой берёзкой сквозь трещину в крыше. А тут – ощущение оцепленного Арбата, куда тебя выпустили одного: понаблюдать как ты зарыпаешься. Ищу пьяных, подворотню с гитарой – у них и слов-то, наверное, для таких дел нет. Всё: Мерси и Сова, да Бон Апети. Ощущение, что этих людей просто никто давно не бил. Нет, и не надо, но может любая стабильность – это ущербность незнания? Или действительно: не всё обязательно знать? Если бы Гоголя запхали в чиновники на всю жизнь – может он бы сдулся и не сыграл бы пронзительных песен, не отстранись вовремя от общей с людьми жизни?

Шёл мимо коровьего поля. В темноте они белые – позвякивают колокольчиками. Я подошёл к проволочному ограждению и обратился ко всем: – Муууу – я протянул это грустно, низким похожим на их голосом. Коровы обернулись и уставились на меня. Один бычок делово пошёл ко мне. Я хочу погладить, а он дерёт морду к руке. Его, верно, кормят бывает. Он огромный, коренастый, белый. Посмотрел на меня, я спрятал руку, чтобы не откусил. Он нагнулся и стал шарить под проволокой в траве: чего я кинул. Пошуршал найденной обёрткой, съел тысячелистник, ничего не понял, сделал вид, что съел ему брошенное. Опять вынул рожу и положил на немного колючую проволоку – почесал шею. Я быстро погладил его, он дёрнул головой, мыкнул. Я попрощался, извинился и пошёл было, а он мыкнул с вопросом и кинулся вдоль проволоки за мной. Я бежал вдоль ограждения, словно пытаясь догнать быка, только он был сзади и догонял меня, топоча копытами. Как в глупых фильмах: я бежал, не отнимаясь от ограды, не уходил резко в сторону, а как завороженный топотом держался у ограды, а бык догонял и хватал меня за рукав. Слюнявые захваты куртки – мне стало так страшно, я пытался выкрикнуть маму, людей, я бежал, понимая, что спасусь на углу поля, где бык влетит в ограду, а я полечу по прямой прочь. Я вырвался, пошли сараи, за ними прогрохотал, замычал и перестал звенеть бык – встал. Звон его гильзы болтался у меня в голове: колоколцы нарочно привязывают к бычьим шеям, чтобы добродушное позвякивание гипнотизировало, обволакивало и ощущалось страшнее, чем если бы на шее висела рычалка или предупреждающий мегафон на немецком языке. Тихая погремушка на шее полуторатонного мяса. Бык дышал в темноте паром, на стене оседали капли его вздоха. Не догнал бродягу. Эх, хозяйка скажет: – Что же ты, мясная порода!? Парня догнать не мог

22:25-23:30
21октября2004

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002