На главную Павел Лукьянов
Текст Павел Лукьянов
Стихи
Дневник
Театр
Биография
E-mail

мальчик шёл по тротуару,
а потом его не стало

Милан 15-16 января 2005 года

Сначала – другая история. Может кто не знает, что в начале 2001 года (я не могу сейчас даже вспомнить: что меня побуждало, и) я уговорился с ребятами нашей кафедры Сергеем Шибаевым, Катериной Навасардян, Верой, Аней Косовой и Наташей Шишовой послушать вечером в бауманском университете композитора Альфреда Шнитке, музыку «Concerto Grosso №1». Нам ещё только предстояла через год совместная работа по производству неона и гелия, ночные смены, раскладушки, ещё не было защит диссертаций и студентов, называющих по имени-отчеству, не было смерти Ярова-Ярового и Панкова, никто не поехал в Швейцарию. А пока – мне 23 года, и я задиристо и обидчиво достаю и ставлю диск Шнитке. Наташа не пришла: так: настроились ли остальные? Понятно, что кабинет на третьем этаже – это даже не в фоей консерватории подслушивать Башмета под дверью, но зачем-то диски печатаются в таком впечатляющем количестве (помню, что диск Шнитке стоил 50 рублей – очень мало, и студент мог слушать, не экономя на еде). Я собрал всех, мы сели неловким кружком, я даже речь сказал, подготовив: – Музыка Шнитке – это серое поле, которое – кажется – проходишь мимо – и нет ничего интересного, останавливающего. Но если присесть на корточки и всмотреться, вдуматься, то увидишь: как из этого серого поля вылезает трава. Музыка Шнитке – она родит из себя яркие цветы: только надо вдумчиво разглядеть ценность этой казалось бы тоскливой неприметной целины. – Вера сказала: – Ну давай уже, ставь. – Она выразила общее небольшое смущение. Я объявил название произведения, мы сели в креслах. 27 минут никто не имел права говорить и мог лишь немного двигаться – так я понимал и в строгом моём лице это подразумевалось для всех.

Музыку не опишешь.

Только в середине концерта Вера сказала: – Может мы ознакомимся со второй вещью? (Там альтовый концерт был) – Сейчас бы я ни за что не осерчал на неё, потому что мы никогда больше не сядем так доверчиво вместе, а тогда я строго сказал: – Необходимо дослушать. – И уже все Кати, Сергеи и Веры сидели пришибленно, и мы дослушали «Concerto Grosso» до конца. Потом что-то поговорили, и я убежал к Кузьме, Коле: они тогда доучивались на дипломе, и когда я с ними возвращался к метро, то встретил мою группу слушателей Шнитке. О, я высокомерно тогда был убеждён в человеческой непроходимости. Сейчас высокомерие угасло, а оставшееся – не пойму – мешает мне или всё-таки необходимо.

Вернувшись тем вечером домой, Сергей Шибаев увидел, что его квартиру ограбили. Собственно в этом и была вся моя история. С тех пор, слыша слово «Шнитке», Сергей не вспоминает ничего иного, кроме перевёрнутых вещей, утащенного компьютера и как ждал бригаду, устанавливавшую металлическую дверь поверх взломанной. Когда я говорю «Шнитке» – Сергей стоит с сигаретой в зубах и посмеивается: знает он эту музыку.

А в Милан я съездил так. Подготовил фотоаппарат, плёночки, поставил будильник на 4 утра и несколько раз за ночь пробуждался, открывал глаза и сонными пялился в циферблат. А когда запищал китайский сувенир, я выключил и положил на грудь. Тут же открыл глаза, а времени – уже без десяти пять! Ровно через час – поезд! Автобусы так рано не двигаются: я думал встать и пойти пешком: часа за полтора дошёл бы, по дороге голосуя – так я думал. И представлял будущее воспоминание, в котором иду до поезда полтора часа: спускаюсь по горке, поднимаюсь в другую, полями иду, начинаются тёмные домишки, иду по тёмной Женеве, начиная с редких окраин: и вот Женева вырастает этажами, вот уже светофоры мигают, одну собаку кто-то выгуливает, и я иду: и сонно и не сонно всё запоминаю. Но вскочив за час до поезда, я никак не попадал в такое своё воспоминание. Ну, я и не дёргался: я опаздывал чинно. Я согрел чай, я съел йогурт, я вышел.

Было и темно и мало машин – каждый вечер я это же вижу в окне. В пять утра я вышел и если в течение двадцати минут не ловил машину, то оставалось разворачиваться и досыпать, ругаясь, ругаясь на себя. Поднялся в горку – это ещё французская сторона. Одна машина в две минуты жарила мимо с потными стёклами: никто не останавливался: ночь, плюс – ¬¬б¬лизко к границе, плюс не слишком легко здесь останавливаются: это должен быть нестандартный шофёр: неместный какой-нибудь или голубой, если понравишься, или русский мужчина, если ты – женщина. Но ночью все шансы так разбавлены. Я минул пост французской границы и у будки Швейцарского поста выставил опять руку на шум мотора и фары огня, и они – подъехали ко мне и стали. Это была какая-то полицейская маленькая женщина с выверенной короткой причёской и небольшим приятным ожогом, заросшим на подбородке. Полицейской она была из-за ядовито светящейся зелёной куртки, а потом – оказалась работающей в аэропорту. А это – всего лишь полпути до вокзала. Но – по пути. Она – по-английски – и я – поболтали. Начало шестого утра, а она мне улыбается, малютка-машина, и женщина маленькая: только куртка и делает вид. Вышел я на завороте от аэропорта к возалу, заглянул в машину и всю эмоцию свою вложил в спасибо. А там: дальше – таксист с зеленым огоньком в углу – отвёз меня и дал сдачи с пятидесяти франков – примерно половину – за десять минут мгновенной поездки до вокзала. Так за минуту до открытия кассы я стоял в очереди шестым. Все ехали – тоже в Милан. Срочные швейцарские солдаты в лихих сапогах, беретках, пятнистой форме красовались перед редкими людьми во весь голос. Газету купили, в сигареты дули – всё по полной форме: похоже, двадцатилетие по всей Земле празднуется одинаково. Через пять минут, как я сел, вокзал дёрнулся, и поезд поехал. Я чуть подремал, небо синело. Всего ехать – 3:45, из них по Швейцарии – в обход Женевского озера – часа два. Я один сидел на четыре кресла. В начале вагона один из двух пьяных друзей рыгал и шатался в туалет, потом – затих. Бриг – последняя Швейцарская станция перед итальянской Домодоссолой. Там тёмненькая в конце вагона девчонка прошла, но поднялась оттуда и ко мне двинулась: – Yes, – говорю, – please. – Она достала отксеренную статью и маркером несколько слов выделила, читая. Студентка. Тут двинулись пограничники, я достал паспорт, и она странно поглядела мне в глаза. Русская. Но с иностранным приговором. Москвичка, мать её! Отец – бангладешец. Школа – в Москве, метро «Измайловская» (полная чушь – слушать про аттракционы в Измайловском парке на въезде в Италию, посреди промороженных каменных гор, из которых лезет и сверкает прозрачно-белый налёт. Какая Москва? Снег между шпал, имена итальянских улиц на углах, двухэтажные битые домики. И тут же – Москва, нежданная подруга – и два мира для тебя обобщаются: теперь никогда не подумаешь, что провинциальная Италия не похожа на русскую: я приказал ей представиться и остаться в памяти такой же обшарпанной и битой. Италия ездит на машинах куда беднее пижонистой Швейцарии. Вообще: всем в Европе сложно быть осанистей и лощёней, чем Швейцария – это реально существующий эталон достатка и тишины. Швейцария – это богатство, расщедренное в тихих горах. Люди здесь не рождаются, потому что живущие – живут вечно и сменяться им – вовсе незачем. И наследство они на себя же постоянно переписывают. Утром съедят швейцарскую шоколадку, продлят жизнь – и завещание на себя – раз – опять подмахнут. Девчонка Вера на два года всего младше. В Америке институт закончила – экономист (миру скоро отраслей и предприятий не хватит, чтобы каждому экономисту по одному рабочему месту хотя бы выдать. И ведь не помогать миру люди бросились в эти дутые институты, а как обычно – себе помогать и зарабатывать: это и правильно и хорошо, а всё же пустовато как-то, но похоже – это зависть и непонимание, которые не красят меня). В Бриге она получает следующее высшее – магистр: уже по туристическому бизнесу. Она этим в Бангладеше уже занималась, но нужно образование, чтобы посмеиваться в поезде, говоря, что умеет правильно поднести поднос к столу. Вообще – неясно: стоит ли столько уделять времени Вере, есл и она тебе не написала, хотя адрес взяла. Понятно, что стоит. А письмо – это же всего лишь решка, что совершенно верно в массе орлов, почти уничтоживших всякую теорию вероятности. Хотя и это – всего лишь уговоры себя: ведь хочется постоянно заставать жизнь за написанием тебе письма. Ведь оно было бы неповторимым.

Вокзал Милана: всплыл вокзал Волгограда. Ничего общего, наверное, кроме массы. И одинаковой в двух вокзалах была, похоже, неподготовленность взгляда: когда ты – не подозревая, а вокзал – вздымается. Когда и не думал увидеть, а не подготовленного тебя ещё вдруг и вбрасывают в эту огромину, которая никак не больше Казанского вокзала, но там – ты скучающий житель, а тут – страстный путешественник. Ты входишь в первый зал музея, и он давит на тебя своей вышиной и размахом. Простейший, к которому местные негры и вьетнамцы-торгаши привыкли, спуск на эскалаторе – становится незабываемым. Ты идёшь, а вокруг тебя, едва образуясь, окаменевает всё, на что смотришь, и ты, как медуза Горгона, вступаешь в свои остывающие владения: теперь – это твой Милан, и дай бог свой Милан – каждому.

Там три ветки метро. Купил «Tourist ticket 48hours» и ни разу не проверили. Билет суёшь, и на нём пробивается время прохода – то есть потом контролёр смотрит: не обманул ли ты систему какой-нибудь пожухшей картонкой. На вокзале в офисе для беспомощных, как народившиеся комары, туристов спросил о гостинице. Ой-ой, этот быстрый итальянский язык: как свыкнуться, что он, такой кинематографичный, такой Феллини.. Женщина с крупными ресницами говорит в телефон с таким кипятком, словно её видно сквозь трубку: этот жаркий темп речи и быстрое объяснение мне пути до гостиницы по карте: штрихи, обводка станций метро и улицы – криво и быстро. И я поехал. Гостиница Acsot (http://www.milan-hotels-accommodations.com/hotels/hotel_ascot.htm ). 70 евро, четыре звезды. Январь, посетителей мало и почти вчетверо снижена цена. В номере – кондиционер, минибар (сок, вода, кока-кола, пиво, вино, коньяк, виски, джин), телевизор – двадцать шесть каналов, из которых штуки четыре – платные: Гарри Поттер Три, горячие девочки – только я прорезь для денег на панели не нашёл, поэтому смотрел рекламу, mtv, фильм с Луи де Фюнесом, детские передачи утром. Для рекламы супер-ножа, тонко снимающего помидорную кожу после резки мрамора, итальянский язык звучит даже слишком шумно и экстравагантно: американский задорный бубнёж выглядит, как оригинал, более привычно, а итальянский повар – видно, что врёт и не потеет. А итальянские Том и Джерри вообще бранятся, будто мультик в мультике: когда кот знает, что его рисуют и наигрывает себе жизненности хотя бы этой бравирующей интонацией. В час ночи смотрел, засыпая, как танцуют пожилые пары в павильоне, в декорациях итальянской улицы: и обязательные две женщины, будто смущаясь, танцуют в паре, и крупная женщина пытается не затмить маленького старичка, кружащегося подле, и лысоватый мужчина делает доблестный вид, а дама подыгрывает его неумению как может. Со ступенек поёт сладкий итальянец: и почему-то это не смотрится ни пошло ни глупо, хотя так оно, наверное, и есть. Просто я – в гостях, а гости должны быть возбуждёнными и довольными – каким я и держался. Я помылся. Там столько полотенец в номерах, что у меня части тела на половине их заканчиваются. Я уже весь насухо ими перевытирался, а ещё неизрасходованные остались. Для ушей наверное. А! Номер-то – для двоих, так что я за соседа пыхчу полотенцами. Вышел, пришёл к Дуомо.

Вывернув на соборную площадь, я ругнулся и всплеснул руками: Дуомский собор был в лесах: весь фасад. Ладно – не Сан-Марко всё-таки: можно и не досмотреть. Большая площадь, памятник на коне, голуби. Я снимаю несколько кадров, появляется парень и горсть мне протягивает: я беру. Он ссыпает туда твёрдые кукурузные зёрна, и мне на руку слетаются голуби. У них холодные лапы, не острые когти. Я даю парню фотоаппарат: он снимает как-то неуверенно, другой парень подсыпает в кадр мне на ладонь ещё кукурузы. Всё быстро, скомкано: когда ты один, то чужое участие заставляет тебя напрягаться, как-то разговаривать (Откуда ты? А!), а не проживать момент, когда голуби тукают по ладони и эквилибрируют крыльями: пятеро братьев на узкой руке. Вернул фотоаппарат, стоит, ждёт. Я из кармана достаю заблаговременную сыпь монет, вынимаю три евро – протягиваю. А парень: – нет, десять. – Думаю: ну, ладно. Ловкачи вы, но ладно. Достаю кошелёк, вынимаю 10 евро, даю. А парень: – нет, каждому. – Ну тут я говорю им:– хватит. – Они: – нет, каждому. – Я жалею, что не нашёлся и не заговорил с ними по-русски: они бы мгновенно словили бы и мысль мою и отношение к дилемме, но наш с ними английский держал их итальянский и мой русский под замком и такой существенный разговор был куц: я – будто объяснялся: – нет, ребята, этого достаточно. – И они не могли толком на меня насесть, а лепетали: – нет, нет, это же – Дуомо! – и руками на него показывали, как бы приглашая. По-русски я бы сказал им: – Сами что ли строили? – И ещё пару правд ввернул бы в отповедь. А так мы кисло разошлись: я чуть не пятился от них, а они гнули спинки и немного протягивали руки даже, как бы за заработанным, что, конечно, грустно. Чтобы понять размах мзды: 6 евро – два дня в метро и на всём наземном, 2 евро – кофе, 6.5 евро – посмотреть «Тайную вечерю» в церкви Санта Мария де ля Грация. Туда я сразу и ринулся после слегка смазанной площади.

Ехал в трамвае, читал альбом «Весь Милан» – только что купил. Как на меня итальянка смотрела! Но я, вроде, к Леонардо ехал, так что не подал ей виду, что взволновался. А Вечерю можно только по предварительной записи посмотреть. Как сказала девушка-касса: – Ни сегодня ни завтра у Вас шанса нет попасть. – Но я никогда сюда больше не попаду! – Говорил я ей с руками у груди. Она просмотрела компьютер, но чего-то там не было ничего. Я стоял у стойки. А что делать? И ей – что делать, как не делать вид, что меня нет, и я – не битый пёс, просящийся в дом. Но жизнь не зря сделана из подогнанных минут. Две девушки подошли выкупить забронированные билеты, а третья подружка – не пришла (дай бог ей всего, что она не увидела). Девушка в кассе тут же включила обратно свою человечность и спросила у них: не могут ли они мне отдать билет? И даже сама испугалась такого участия во мне, будто я – её парень, и она добавила: – Если вы, конечно, хотите сами. – Девчонки сунули мне билет тут же и отошли, отрезав, что денег не надо и yes-yes-not-at-all. Я вошёл окрылённый в предбанничек, дожидаясь 13:15, пробитых на билете. Пускают по 15 человек. Я сел. Не мог. Встал. Поблагодарил их опять, девчонки показывали всем видом, чтобы я не лез. Я не мог. У меня ничего не было. Денег они не брали. В сумке-фотоаппарате я вспомнил 10 копеек и подарил той белокурой. А она – так упёрлась в отрицание, что не берёт малюсенькую денежку и всё. Только лишь сказав: – this is a present! – удалось всучить ей монету.

В наше время за нами пришли, и стеклянные двери разошлись. Мы тронулись. За нами закрылись, открылись дальше. Так мы прошли несколько шлюзов. Нас наверняка осматривала охрана в камеры и от давности работы уже и потешаться устала. Охранникам потому нелегко, что они – вроде всегда с людьми работают, а поговорить с ними никогда не могут. От этого у них – нацистские ухватки и несварение, передающееся на лица. Мы проходили по стеклянному тамбуру, пристроенному внутри квадратного двора церкви к одной из сторон. Я смотрел во двор и пытался найти то место, которое мог видеть и Леонардо. Церковь была частично разбомблена в войну, но фреска уцелела, обложенная мешками с песком. Раскрылись последние двери, и мы вошли в тёмный высокий зал. В другом конце от Вечери была фреска Распятие, но я даже не глянул на неё: у нас было всего 15 минут у 15-ти человек из группы, чтобы смотреть. Да, фреску отреставрировали, и сколько в ней грамм от первого рисунка – не знаю, но я стою перед тем, что прежде бледно рассматривал в альбомах, а тут – во всём размахе (хоть и не очень она большая). Это спокойная картина. Она спокойная. Я не хочу марать её своим профанным языком. И, может, о таких вещах надо умалчивать, как, познав женщину, не бежишь хвалиться, потому что ощущения и м ысли – слишком ранимы, а произнеся хоть частичку – ты уже определяешься со словами, и они потом, как фотоальбом, всё больше мешают тебе вспоминать что-то дополнительное, что-то невзрачное, что так задело тебя, когда вы стояли друг перед другом нагие и впервые в жизни разглядывали.

Про зал расскажу. Это – тёмная ночь с двумя подсветками в торцах. Весь зал от этого ощущается будто увиденным сверху: из-под потолка (сквозь потолок). Будто смотришь в аквариум, в котором сам перемещаешься: люди стоят тихо, в наушниках у кого-то льётся гид, но нам он не нужен. Жизни вредно чужое разъяснение: ты должен всё запомнить и понять сам: коряво, убого, но сам. Лучше не знать годы жизни Леонардо, чем знать: услышанное никуда не приткнёшь, разве что – в кроссворд, а ощущения мягкого зала, рыбьего перемещения людей, голубых одежд Христа – они вопьются в тебя намного живее, и ты ещё поймёшь: как тебе это пригодится. Люди подходят близко к оградке, глядят, отходят, стоят. Я сканирую собой фреску: хожу боком туда-обратно, пытаясь отменить обычность, но всё же как мы не умеем сосредоточиться и войти в момент, когда это надо. Я могу испытать реальность, когда смотрю на раму окна в обычный день, а в день волшебный, в день Милана твой трамвай приходит на остановку, а остановка – пуста. Не зря же говорят: – поздно: поезд пришёл. – Нас отзывают из зала, я пячусь, уходя, но это – жалкие лишние секунды, а Леонардо рисовал 18 лет.

(Где-то между делом купил запечатанный набор: журнал о часах и часы-луковицу – всё за 8.95! Здесь десятки серий таких наборов: журнал плюс то, о чём журнал. Я видел: минерал в коробочке, игрушечные машинки, головоломка – никогда не скажешь, что тебе эти вещи не нужны, поэтому одна из них чудом зацепит что-то твоё, и ты купишь это четверть на четверть метра запечатанное полотно с журналом и выпуклой коробочкой с твоим сокровенным, которые ты освободишь дома. Я твёрдую обложку надгрыз на улице и, высунув язык, вытаскивал часы: убедиться, что они настоящие.)

Куда? По карте обнаружилась Ля Скала. А что бы мне в театр не сходить? Ведь обязательно надо! Не мог не пойти. Купил «студенческий» за 45 еврорублей. Там, конечно, и взрослые были, но просто выше – уже некуда: самая галёрка. В самогонной банке театра тяжёлые богатые люди опускаются на дно зала, а неоперившиеся за жизнь старички взмывают на галёрки и приглаживают вихры на лысине. Здесь ходят в свитерах. Для нас – отдельный вход, чтобы не смешаться с богатыми. Но зал нам виден целиком, хотя, если сидеть сбоку, то только слышишь, а чтобы увидеть – надо не сидеть на креслах, а вставать, отходить, выгибаться. Я слушал Сальери, за день устал и позволил себе дремать. Главное – теперь могу сказать Баскову: – Да я в Ля Скала пел. – Он удивится, оглядев меня: – Как это? – Ну так: в коридорчике встал и пел.

После кассы, но перед театром пошёл в пинакотеку Брера. Не сказать, что я слышал о такой до поездки. Не сказать, что я не знал картин из этой галереи. «Мёртвый Христос» Мантеньи и рядом – «Оплакивание Христа» Беллини. Больше ничего не надо было иметь этому музею, чтобы быть. Да, я опять смотрел там Кривели, Тинторетто, но возвращался в и смотрел на эти две картины. Какая-то, я понял, соразмерность картины человеку есть. Огромная картина Тинторетто «Видение святого Марка» я тоже знал из учебников, и вживую она возвращала к себе, вбирала взгляд, но неожиданно небольшие работы Мантеньи и Беллини словно в нормальный голос говорили со мной: не оглушали, не проповедовали, а говорили тихо: будто человек рядом. Конечно: я придумываю, задним числом проговариваю свои чувства, и картинок я мог знать побольше, но ведь я и смотрел по альбомам, и сквозь мельтешение, сквозь суету дилетанта я запомнил именно их, и увидев – будто с живыми поговорил.

Вышел из Брера уже в темноте. Во дворе стоял наполеон с фиговым листком, с мощными ягодицами. Я пил кофе на втором этаже кафе. Осталось ждать всего три четверти часа до театра. Я попросил два итальянских сандвича (они называются у них PANINI). Устал за день, находился. Сижу на втором этаже кафе, смотрю на сидящих внизу через перила; почему в кафе может звучать нормальная музыка из динамиков, а в Москве такой могут ужас включить, который и у спевших его наверняка вызывал отвращение? Официантка молодая спросила всё, записала, уже уходит, а я пить захотел: сока именно. Говорю: – And please orange juice. (сока апельсинового) – Natural or not? (натурального или нет) – How did you say? (чего?) – Natural or from..m..m..m (она руками пачку показывает). – Yes (говорю устало) – Да? – спрашивает она, оборачиваясь (я оговорился, а она поняла). – Да – говорю и смотрю. – А я услышала "да". – Она из Молдавии, живёт нелегально без паспорта. Но скоро, может, получит. Брат и сестра у неё где-то тоже по Италии живут. Я так болтаю, на серебряный металл точки в крыле носа её смотрю: лет 24 ей. И сама так спрашивает: – А куда Вы сейчас? – И такой интерес в вопросе. А скорее – я сам ей приписываю заинтересованность. Я говорю: – в Ла Скалу иду. – Она никак не реагирует – это для неё не интересная жизнь. Вообще женщины часто как-то вбок смотрят, слушая. И думаешь: как дело-то надо тебе делать, какую игру включить, чтобы слушала? А вообще это, может, просто свойство некоторых женщин: будто за тобой ещё кто-то стоит и вот его-то она и слушает. (В "Барышнях Тополя" Дениса Осокина – немало об этом). Я расплатился и на выходе переспросил её: – Значит в 8 заканчиваешь? А потом куда? – Домой, спать. Я с 8 утра на ногах. – Ну, думаю: ну куда я с ней? – И ушёл и заперся в Ла Скала.

Вечером гулял по прохладным улицам. Потом грелся в душе и под огромным одеялом (у меня дома коридор меньше, чем эта постель). В местных новостях говорили про смог над Миланом. И правда – неба днём просто не было: будто его вырезали, унесли и оставили абстрактную подсветку: она была ровной и почти не давала фотографировать в тени: даже на четырёхсотую плёнку. И это называется субтропиками. Ай-яй-яй, солнышко. Хоть бы высунуло мордочку для снимка. Ладно, сиди там. А я посплю пока.

Встал, поел в гостинице первым, потом стали подтягиваться: одинокий японец, добротный старичок с манерами, русская пара.

Забыл: ночью получаю ключ, а со мной в гостиницу входит женщина лет 50 и мужчина лет 60. И она говорит портье по-английски: – Ко мне, мол, пришли. Я бы хотела пригласить его в номер. Как это возможно? – И тон разговора такой целомудренный, будто: на дворе – светлый день, портье – мальчик, а она сама – учительница, приведшая позаниматься другого мальчика к себе в класс. Всё.

Уходя утром я рассказал портье откуда я здесь. Он записал национально неровным почерком номер мобильного на визитке гостиницы, чтобы я ему лично звонил, узнавал о цене номера в следующий раз. Я взял: я люблю визитки: у него она – кремовая, с тиснением и эмблемой: лебедь в тонких линиях или лошадь – не помню точно кто.

Куда? Полез на Дуомский собор. Не на лифте, конечно: пешком. Полторы сотни ступенек, и игольчатая крыша – твоя. Я вовремя залез: достаточно рано, чтобы большинство ещё спало. Через час по крыше бегали мелкие японцы в количестве десятков, ходили немцы, воображая о себе, русские парочки недовольно снимали друг друга: и всё им был фон не тот и людей много, будто сами – не люди или заплатили за вход иначе, чем другие и надеялись лазать одни. Я, взобравшись, положил фотосумку и полиэтиленовый пакет со вчерашними книжечками из музеев за большую архитектурную деталь на скате. Без них ходить – куда легче. Походил тут. Ушёл на другой скат, там – прыгал, снимал, менял плёнку. Полчаса там провёл, взбудоражился. Город в дымке лежит, но для фотографий, может, – это лучше будет. Опять снимал площади сверху – это очень хорошо. Хочу быть фотографом и дожимать хорошие кадры до конца, а не сбегать, едва поймав золотое сечение. Я твержу себе: – Я же не фотограф: я хроникёр, а с такого – спрос небольшой. Интересной должна быть картинка, полной, а уж красота, если где-то прорывается бесскрытная, то пусть радует не только глаз, но и душу (что ли). Отработав плёнки, я вернулся к заныченным сумкам и не нашёл их. Там был паспорт, обратный билет. Мозг тут же подумал, что это – красиво: потерять паспорт в Милане. Это хорошо для друзей – можно будет усесться с ними и порассказать. Но: головная боль с паспортом, билет обратный покупать. Не хочется ничего этого. Я решал: дёрнуться вниз? Там на проходной может кто-то принёс из посетителей. Ведь там нет денег, ничего ценного: тряпичная сумка с паспортом и билетом, в пакете – каталог галереи Брера и путеводитель по Милану на русском. Я сразу понял, что это – японцы. Вон их сколько. И если процент непорядочных людей постоянен в народностях, то в таком количестве безусловно завёлся воришка-таракашка. Но. Здесь на верху собора, на площадке я видел работника в ватнике и фуражке: он подметал кое-где, лениво и деловито закрывая калитку доступа в другую зону на болт, который крутил гаечным ключом. Я бросился к его будке: она закрыта. Я заглянул внутрь на пол: там пусто. Сердце совсем заволновалось, хотя я его останавливал: ещё несколько шансов: что сумки взяли и отнесли вниз, что украли, но, поглядев, подбросят: ведь не сволочи. Я думал: странно: все же здесь – только туристы: местные денег не тратят на собор: а туристы – не могли. Я побежал обратно, опять заглянул за архитектурную деталь, но там – пусто. Камень – не песок: следов не оставляет. Тогда опять – бросился к будке и внимательней поглядел. Так вот же они: мои чёрненькая и мой беленький. Сумка и пакет. Ах, осталось лишь подождать охранника. Тот вернулся и странно на меня смотрел. Я даже не слишком усердно его благодарил, потому что он скептически смотрел на мой английский. Тон его скупого итальянского сказал, что так нельзя и смолк (он живёт высоко, на соборе, здесь холодно, от этого этот итальянец более сдержан). Вниз я ехал на лифте. Лифтёр в дутой куртке, жавший кнопку, радостно поздоровался, от него пахло вином, потому что иначе никак не убедишь себя, что спуск-подъём пассажиров – это нормальная работа.

Я двинул в пинакотеку Амброзиана. Моё плебейство мешало насладиться учтивостью манер смотрителей. Один из них не разрешил сфотографировать внутренний двор дворца. Все смотрители стояли на нужных углах и рукой показывали: куда идти дальше. Я поднялся по всем этажиками, прошёл по всем галереям, но всё – очень быстро: меня угнетала эта атмосфера, и я бежал быстрее вернуться в первую залу, где висел «Музыкант» Леонардо. Его в основном я и рассматривал. Я всё пытался найти объяснение: что в ней такого. Но ничего умнее, чем «не видно как картина нарисована: нет мельчайших штрихов: кожа – будто живая» – это самое умное, что я заметил.

Потом я пошёл в замок Сфорцеско. Это такой огромный мрачный тёмного кирпича квадрат: стены, рвы по внутренней стороне. По стенам идут паучьи гобелены лиан. В углу горгочут голуби, отъедаясь и лопаясь. Множество кошек с толстыми животами, словно действительно: в каждой – по голубю. Кошек много. Но и места – много, и кошки не пересекаются. Чёрный кот с остатками грации полетел по обломкам колонн: уселся на торце одной и бил лапой, а светлый кот – вник от него в нишу в стене и орал оттуда, отбиваясь. Чёрный быстро наигрался и сбежал как мешочек вниз. Сел опять с голубями рядом и отвернулся. Потом чего-то вздумал и стал охотиться за ними: покрался немного, но бросил это и почесал толстыми прыжками вдоль стены куда-то на другой конец своей зоны действия: там следующий кот разворачивал, похоже, свои права. Надо было лечить.

За замком в парке – со всех скамеек несётся русский мат. На одной – магнитофон поёт: – Если б только сердце знало, что любви на свете больше нет… Русская жаркая женщина растанцовывает стесняющегося турка, боящегося даже приобнять её. Всё женщины сами должны делать.

Вечер смыкался вокруг. Я пошёл смотреть «Женский портрет» Полайло. На другой день в Интернете мной был найден сайт, где портрет был дан зеркально. А сайт – так важно повествовал о школах живописи, о ренессансе. Я написал автору письмо, но, кажется, он только писа́ть умеет, а читать – не очень. Ладно с ним. И вроде правды особой не теряется оттого, что женщина смотрит направо. Но что-то чудовищно опасное сидит в такой картине: прямая аналогия с палиндромом не убеждает. Нет, картина становится другой. Откликнись, зеркальный мастер.

Это музей Польди-Пьяцолла.

Тут Милан начал катастрофически заканчиваться. Я быстро договариваю: в Макдоналдсе здесь также можно сходить пописать, как в Москве, а в Женеве – можно только с гамбургером, а с улицы – нельзя. В Милане – очень оживлённо. Это – Питер, Москва. Архитектура – очень домашняя, то есть из России: серые тяжёлые дома: район Лубянки, Невский проспект. В метро вечером вообще чувствуешь себя дома: битком, хотя не станция «Комсомольская» всё же. Поезда ходят часто. Минуты через 2-3. Станцию объявляет голос на станции, когда поезд подъехал. Закрыв двери, ускоряясь, поезд поёт красивую жуткую ноту: как в фильмах ужасов звучат слившиеся в один высокие женские голоса вокруг палатки: ночью, в пустом лесу. Поезд поёт секунды две после каждой станции. Я люблю Милан за это. Улицы живы и ночью: машины, светофоры, ребятня. Всё как в котле варится. В Швейцарии – вечером наступает смерть улиц. Здесь – родное Московское гуляние всех везде, только без слякоти, снега, без пьяных. Хотя вокзал – такая же голубятня бомжей, но всё же – тише. У нас афганцы продают кошельки и бусы, вьетнамцы – платки. Здесь в продаже – шапки, перчатки: дать передохнуть замёрзшим ушам, но есть и те же кошело-платки. Какой-то странный товар, о котором сговариваются через континент: но принцип понятен: недорогое и не настолько ненужное, чтобы не глянуть. Снега в Милане нет. В Женеве – нет. Посередине – в районе границы – был. А через пару дней снег выпал в Риме, Венеции и Милане, чего не было сто лет. А сколько меня не будет в этих городах? Не зря на домах вешают доски: здесь был он. Ведь он никогда больше не выпадет на улицы, выпав всего раз в начале 2005 года. Помните эти дни? Помнят. Только все уже сами умерли, кто помнил. Ну, до свидания.

22:35-5:05
21-23января2005

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002