мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Пушкин в Одессе

Что делать?

Уже неделю как я, вернувшись в Барселону, никак не могу уехать из Одессы. Я даже не спал два дня подряд после отлёта, чтобы не прерывать ощущение того, что вот только сегодня с утра ты шёл по прохладному Приморскому или спускался по сырой Потёмкинской. Я бы хотел, чтобы у всех детей на Земле были такие родители, какие в Одессе живут люди. Только что я позвонил Олегу Борушко – полководцу Одесского и Лондонских турниров – и спросил: нельзя ли обменять полученный приз на лишний день в Одессе? Одесситы, не переубеждайте меня, что я приехал не в лучший сезон, что были дожди, что приезжай лучше летом: дело не в температуре или пляжах: дух Одессы незамерзаем и невымываем никакими дождями. Это – мой город, и никакая таинственная Венеция для меня не дороже перерытой Екатерининской улицы.


Олег Борушко

Это – человек-фестиваль. 6 лет он делает Пушкин в Британии и настолько привык собирать людей под крышей своих идей, что и в Одессе он умудрился устроить конкурс на самое оригинальное место для финального турнира. Борьба шла между Воронцовским дворцом, кораблём Хаджибей и одесским Морвокзалом. Олег собрал трёх претендентов и посмотрел им в глаза. Воронцовский от испуга как-то потух и отказался, Хаджибей умотал в море и там заболтался. Лишь Морвокзал стоял светлой глыбой спокойствия. Его пространство и победило.

Олег также провёл конкурс на самую скверную погоду: выиграло воскресенье с порывистым ливнем, унёсшем жизни десятков акаций по всему городу. Их толстые чёрные стволы попадали на дороги, горслужба ездила и пилила павших. Олег провёл конкурс на лучшего детского поэта Одессы, лучшего взрослого фотографа Одессы, лучшего взрослого поэта Одессы и лучшего поэта среди всех русских поэтов, не живущих в России.


Михаил Попов

Это – человек-борода и человек-гигант. Все члены жюри проходили взвешивание перед турниром. Михаилу пришлось снять пиджак и взвеситься повторно, чтобы не выйти за предельный вес, определённый регламентом. Начиная разговаривать с публикой и поэтами, Михаил всегда останавливался, говорил «извините», снимал пиджак и продолжал. Его и так слишком весомое слово могло бы убить, будь оно тяжелее хоть на пуговицу.


Дуня Смирнова

Девушка-фон. Все хотели сфотографироваться с ней в кадре. Дуня была кротка и все дни своего пребывания дружелюбно потратила исключительно на позирование для съёмок в домашние фотоальбомы. Даже мэр Одессы приехал на минуту и разбудил её совсем рано утром. Так в газетах и напечатали: Мэр Гурвиц и спящая Дуня. Опасность Дуни состояла в том, что никто не ожидал, что фон вдруг да заговорит, и когда он начинал это делать – сердца некоторых не выдерживали и кричали: – Дуня, молчи! Не разочаровывай нас своим голосом! Мы хотим знать тебя в рамках своего уже сложившегося представления! Суди писателей на своих программах, но пощади нас, бедных поэтов: мы пишем как можем! – Когда на награждении детей-одесситов Дуня-фон вдруг сказала, что не надо писать о том, чего не знаешь, некоторые из детских участников заплакали от стыда, что их уличили в незнании действительности. Дуня – оружие интеллектуального пролетариата.


Место речи изменить нельзя

Этот финал в здании Морвокзала я считаю победой жизни, победой незапланированности и человечности над официозом и скованностью. 21 Сентября 2008 года в здании Морвокзала Одессы свои стихи читали русские поэты из США, Израиля, Германии, Канады, Испании, Италии, Франции, Украины, Словении, Финляндии. Рассеянный по миру русский язык собрался на один день в Морвокзале и звучал единым кулаком. Такая дружба народов, хотя народ-то – один: русский. Рассыпанный русский. Единовременное неповторимое морвокзальное чудо. Стихи, голоса, попытка высказать себя и как-то прояснить окружающий мир.


Апельсины в туалете

В писсуарах ресторана Стейк-Хаус лежат нарезанные дольки апельсинов и лимонов. Восхищению моему нет предела. Кто ж спорит, что весь стейк, который я вечером съем, наутро выйдет из меня в безликом виде?! Но чтобы мочиться на живые цитрусовые, долбить струёй витамин С – этого я не смог. Кто придумал апельсины в туалете?!? Кто заставляет меня целиться струёй в лимонную дольку?!? Чтобы испытать подобное – попробуйте помочиться на кусок сахара. Костёр по-пионерски, апельсины по-комсомольски.


Поэты

Бах Ахмедов – поэт-мотылёк. Он был победителем на конкурсе в Лондоне в прошлом году. Он живёт в Узбекистане и там, за тысячу километров ото всего, пишет свои тихие стихи и хранит русский огонёк.

Андрей Галамага – поэт-друг. Он был бронзовым победителем в Лондоне в прошлом году. Живёт в Словении и пишет стихи, похожие на простой разговор. Ты идёшь с Андреем по Одессе, он говорит о своей жизни, женщинах, детях, любви. Потом ты идёшь без Андрея по Барселоне, и его книга говорит тебе о его жизни, женщинах, детях, любви.

Гаййй Фридман – поэт-поток из Израиля. Он был победителем в Лондоне в 2006 году. Сейчас он стал серебряным королём и получил приз зрительских симпатий. Значит, именно ему зрители больше всего поверили. Он читает свои длинные широкие тексты, пытаясь догнать жизнь во всей её длине и широте.


Пыльные стихи

Это – новый вид стихов, открытый мной. Нов он лишь названием, а суть пыльных стихов – именно что стара и пыльна. Это очень почётный вид поэзии: все археологи и историки пишут исключительно пыльным слогом. Вероятно, это разновидность обыденной речи, как если бы все продавцы магазинов и шофёры маршруток заговорили бы вдруг в рифму, не изменяя простоте обычного содержания своих разговоров. Такая поэзия нам всем понятна и не вызывает протеста. Неброская, как объявление на стене, но всё же более совершенная по стилю, пыльная поэзия способна даже удивлять, поскольку написана всё же не бездушными роботами, а людьми с образованиями и переживаниями. Классическая пыль – прекрасный материал для прижизненной посмертной маски. Главный принцип пыльной поэзии – избегать уборки. Пыль слов должна повторять контуры известных предметов, чтобы по этим чехлам люди догадывались о внутреннем содержании: кресло это или стол, или грусть. Пыль – она не классична, она – могильна. Борьба с ней возможна с двух сторон: извне – путём сдувания, – и изнутри – путём проскребания окошка. Вторым путём написано следующее стихотворение, за что спасибо Баху Ахмедову, который прочитал его нам в полночь на Морвокзале и напомнил, что мир – не пылен, а жив и порхающ:

Снег сено запорошил
сквозь щели под потолком.
Я сено разворошил
и встретился с мотыльком.
Мотылек, мотылек.
От смерти себя сберег,
забравшись на сеновал.
Выжил, зазимовал.
Выбрался и глядит,
как «летучая мышь» чадит,
как ярко освещена
бревенчатая стена.
Приблизив его к лицу,
я вижу его пыльцу
отчетливей, чем огонь,
чем собственную ладонь.
Среди вечерней мглы
мы тут совсем одни.
И пальцы мои теплы,
как июльские дни.

И.Бродский


Люди или поэты?

Иногда жалко, что человек, с которым ты говоришь, пишет стихи: это мешает общению, поскольку к простому товариществу примешивается постоянно неозвучиваемый вопрос: – а нравятся ли тебе мои стихи? –

Иногда жалко, что человек, с которым ты говоришь, не пишет стихи: это бы не помешало общению, поскольку к простому товариществу была бы постоянно примешана неозвучиваемая радость: – а ведь мне ещё и стихи его нравятся! –


Оркестр

В городском парке Одессы в субботу 20 сентября, в 16-00 играл оркестр. Чтобы зрителям было некуда деваться, их собрали в крытой беседке посредине парка. Музыканты оркестра одесской оперы, вызвав подкрепление в лице военного оркестра украинского морфлота, окружили беседку и два часа усиленно ублажали музыкой прохожих, попавших в оцепление.


Изабелла

Изабелла лезет вверх по стенам как жадная шуба. Тощие жилы и зелёные мясные листья. Синие виноградные пирамиды перевёрнуты и висят, отваливаются ягоды, пахнет давленым виноградом. Первая Изабельская улица, переулок Изабеллова, Приизабельский проспект, Изабельный тупик: зайдёшь в такой, спрячешься в простенке, пристроишься к ветке и стоишь нюхаешь, пока не прогонят.


Кошки

Кошки в Одессе рыжие и пятнистые и бесцветные. Сам Ван Гог так не коверкал и не передёргивал цвета, как это умудряются сделать иные коты. Прям смотришь порой – чистая тряпка сидит, умывается под козырьком, спрятавшись от дождя: сидит ну нечеловеческая морда, а туда же: личность! живое существо! божье творение!


Эмигранты

Чтобы не сойти с ума, нужно быть уверенным, что живёшь верно и всё правильно сделал. Из неосознанного чувства самосохранения уехавшие навсегда из России люди не любят её любить. Две истории.

В аэропорту улетала блондинка-пышечка с ребёнком и мужем-испанцем. Аэропортик в Одессе – маленький. В кафе – два стеклянных столика, один из которых заняла пышка с ребёнком и мужем. Буфетчица, не блистая чадолюбием и справедливо ратуя за работу, попросила их пересесть в зал ожидания, который был тут же в виде ряда стульев вдоль стены. Пышка вспыхнула, перевела мужу требование и во всеуслышание заявила всем нам аэропортующим: – ну страна! – и дело не в том, что страна прекрасна, а блондинка высокомерна, а в том что ну чего по мелочам продавать себя и нас перед мужем-европейцем, ну чего той же буфутчиской мордой воротить нос от зеркала!? Все мы тут мешаемся и все нам тут мешают. Другая у нас любовь друг к другу. По ней и узнаемся в день последнего полёта. Это – первый тип эмигранта: слегка уехавший эмигрант.

Второй тип эмигранта – оторвавшийся. 20 лет как уехал. Стихи пишет по-русски, в Одессу прилетает и с упорством убеждает всех как тяжело в России было, будет и аминь. Говорит: – к нам приезжала Пьеха, пела песни. Мы после концерта у неё спрашиваем: – ну как там в России? – А она отвечает: – ну зачем вам знать? Вы же тут устроились, у вас всё есть, и живите себе. – Эмигранту тяжело, он всё потерял, у него началась вторая жизнь в 30-40 лет. Ему так насолили русские в России, что он хочет не помнить ничего хорошего, ему тяжело, он болен своей болью и оттого его тон убедителен и безвопросен: в России всё хуже и хуже и лучше не знать насколько. И когда ему говорят: – ну как вам рассказать о России? Это как перессказать Войну и Мир – нужно дословно всё прожить самому и сейчас. Живите тут, не лезте в чужую книгу, крепитесь вдали, – Когда эмигранту говорят это, он слышит: – В России неописуемо, лучше вам не лезть и не думать. Сидите тут и не приезжайте к нам. Обратно вас могут не выпустить.

Никому из нас не легко. Каждый – сам себе родня, патриот и мачеха. Судите и судимы будете. То, что не близко вам – может быть ближе другим. Говорю лишь за себя: мой отец, уехавший в 24 года в Швецию штангист, покончил с собой через 8 лет, оставив стопку писем к Родине: умоляющих и проклинающих. Я родился без него и сам попал в тёплую Испанию, пахнущую женщинами и вечнорыжими апельсинами. Жизнь завалила меня праздником, но посреди беспросветного веселья мои белые глаза ищут какой-то родной тростинки, какой-то опоры в чужих зарослях. Уехавший обязан убить в себе родину, иначе она выест его изнутри. Побеждает сильнейший. Мои силёнки тают. Где ты, моя любимая убийца?

Но всё же русская подспудность сильнее разумного русофобского аутотренинга, и эмигрант пугается, видя как я пью коньяк из отколотой кружки, говорит что нельзя, что примета плохая. А в приметы, кроме русских, никто не верит. Он пьёт, не закусывая, и видно, как в его порах сидит невымываемая русская пыль, и весь сам он сидит как кусок Реутова или Луховиц. Он пишет по-русски и жалуется по-русски, и не на страну он робщет, а на саму жизнь, которая для него предстала злой русской мачехой, став трагической антисудьбой, как шинель для Башмачкина. Как пустая корзинка грибника в конце дня – есть тоскующее вместилище, так и его душа в конце жизни – есть опустошённое пространство, откуда вычерпали всю Россию: пустой котлован на карте, вселенский вакуум, фантомная боль недовырезанной родины.


Слава

Представьте Нейла Армстронга, танцующего на Луне в одиночку, никем не увиденного и не замеченного. Такой Армстронг-тихоня и есть наша жизнь: молчаливо проходящее время. А теперь – вруби освещение, включи трансляцию, усади миллиард людей перед телевизором и покажи им человека на Луне. Этот способ преображения происходящего в замеченное и есть искусство, и есть поэзия.

Слава – это лишний повод для людей обратить на тебя внимание. Слава нужна не столько поэту, сколько зрителям. В современном мире множественной информации людям сложно понять, что им нравится, и слава высвечивает какие-то имена, совершает за людей этот выбор. Настоящий читатель поэзии – он же редок: тот, кто слушает твои стихи только потому, что они написаны. Обычно люди ждут подсказок: поэтому и нужны конкурсы, табели о рангах, доски почёта, ранжиры и звания. Конкурсы – исключительно внешний социальный феномен. Поэт же делает своё внутренней тихое дело и иногда с удивлением, но и радостью, замечает, что его слушают и слышат.


Негры

Негров в Одессе я не видел.


Хомяк

Я подобрал его возле двери. Под дождём он отсырел и уже весь дрожал последней дрожью, но я успел спасти и обогреть. Андрей говорит: – куда ты с хомяком теперь? В самолёт не пустят, всё равно выбросишь. – Я молчу и накармливаю хомяка пшеничной соломкой, отпаиваю белым молоком. Укладываю его на подушку, и он, посипывая, засыпает. Грязный, кем-то брошенный хомяк лежит на моей кровати. Никогда не любил животных: кормить их, выгуливать, а тут – не смог. Понесу завтра на Привоз, отдам для продажи, продлю грызуну жизнь. Вдруг это – хомяк-философ или хомяк-нобелевский-лауреат? Тогда в список своих соавторов он возьмёт и поставит меня.


Пауки

Все пауки Одессы имеют собственные номера: как мотоциклы. Собранные по семьям в Одесских дворах они вылезают на ночные сходки и висят возле фонарей (пауки-министры), вдоль лестниц (пауки-милиционеры) или над подвалами (пауки-бомжи). Во время дождя вид паука ужасен: их мелкий мех начинает топорщиться, липкая нить не тянется из живота, дождь пробивает их сети, и пауки висят молчаливые, ждут солнца. А если вдруг навалятся заморозки – они так и будут терпеливо и молча висеть в своих окостеневших паутинах. Одесситы собирают мёрзлых пауков и делают из них экибаны, чтобы и после смерти красота служила людям.


Одесситы

Двое одесситов обычно сидят на парапете над портом, а ещё одна одесситка стоит. Они пьют пиво и говорят с тобой.
– Ты откуда? У тебя акцент не Одесский.
– Я из Москвы
– Слушай, а что у вас в Москве бомжи такие наглые?
– ?
– Я иду по Арбату, подходит ко мне и говорит: дай мне на сигареты денег.
– А сколько тебе?
– 15 рублей, – говорит. Это три года назад было, понимаешь? Тогда это пачка LM стоила. Я ему говорю: – слушай, если ты хочешь курить, то не кури такие дорогие сигареты или что? – Он говорит: – ясно, – и уходит.
Одесситы пьют одесское пиво, ночь жмурится огнями в порту, ветерок и то зябко, то тепло. Мамы выгуливают по Приморскому бульвару последних малышей. Собаки несут свои палки в зубах, деревья сыпятся, стучат каштаны и раскалываются об асфальт. Я стою белым франтом и вызываю интерес. Дима поправляет очки и сквозь четвёртую бутылку пива пытается увидеть меня. Серёга продолжает свой гиляровский рассказ о Москве:
– Или я вот только что приехал. Сижу в москве, ну как вот сейчас одет, на крутой улице вашей, Остоженке, да, там рядом с посольством каким-то, сел, бутылочку пивка открыл, а рядом сумка стоит, я только с поезда приехал. Подходит мент, представляется: такой-то такой-то, пожалуйста документы. Я показываю, он говорит: – зачем, когда приехали? – Говорю: – просто приехал. – Билеты на поезд есть? – Есть. Лезу туда за обложку паспорта, а там только талончик на метро, выкинул билет. – Нет, выбросил, – говорю. Мент на сумку показывает: – а там что? – Ну как что!? Вещи. Приехал только что. Он: – Покажи, – Я: – пожалуйста! – открываю, а у меня там джинсы свёрнуты в трубочку такую, в цилиндр. Он говорит: – разверни! – Я разворачиваю. Показываю ему штаны. Он тут так вдруг спрашивает: – Что там было? – Чего? Перед тобой же развернул, чего там? – Что там было? – говорит и дубинкой в джинсы тычет. – Я говорю: – да смотри сам, чего там было? Штаны были. – Ладно, посмотрел ещё в сумке: – Ну, – говорит, – извините, – и ушёл. – Серёга отпил праведного пива и домолвил: – Ну, может так и правильно: безопасность, центр Москвы. Я не против. Может и надо так. –
Ветер гнул и гонял туда-сюда воздух, ноги мои стояли в промокших ботинках, ребята спрашивали где я был и как мне Одесса. Велели, чтобя я передал всем русским, что украинцы – за Россию. Что это всё пропаганда, и что Одесса собрала гуманитарную помощь для Осетии, только фуры на таможне не выпустили, пришлось через Харьков что ли как-то выезжать, крюк делать. – У нас телевидение украинское говорило: – Россия – агрессор. – А русские каналы: – что – Грузия. – А мы – за русских. –
А за каких ещё могут быть люди, говорящие со мной по-русски? Если каждый из нас немножко американец, держась за купленный доллар, то уж все мы – точно русские, раз говорим, читаем и ковыряем стихи на языке своего рождения и смерти.


Одесса

В городе орудуют две взаимоисключающие бригады: строителей и разрушителей. Мужики, укладывающие тротуарную плитку на сырой песок, чтобы она наверняка потом шаталась как старые зубы, штукатурщики, свесившие ноги с пятиэтажных лесов, маляр, в одиночку воюющий с щербатой стеной – все они противостоят неумолимой бригаде всеразрушающего времени. Чуть где мэр недоглядит, недодаст денег – как там тут же выскочит чертополох, почернеют рамы и кошка наплодит котят. Улица с мочевыми углами пересекает парадную улицу города, куда привозят немцев в высоком автобусе: они смотрят из окон на сырой асфальт и видят разглядывающую их из-за угла собаку. Дом с кустом из стены стоит рядом с напомаженным зданием Оперы, вечный русский провал и взлёт. Гагарин, взлетающий с голодного пустыря, и пенсионер, глядящий на свою пенсию в виде шарфика на витрине. Одно небо пока не продано и несётся клоками одинаково для всех. Мэр города хмурится и вызывает самолёты для разгона дождя. Море чуть кипит, будто барашки тонут, пытаясь выбраться, и всё никак. Мы живём в стандартном Одесском дворе: с кошками, кустами и решётками на окнах. Лужа посреди двора – это герб города. Стоят, скрипят стены, но внутри – тепло. Лежишь, смотришь телевизор, мыслей нет, вместо них – шипение дождя. Лежишь в кровати, твои клеточки тихонько стареют, стены осыпаются, покупатели заглядывают со двора в окна, чтобы не прогадать. Они купят себе мою отжившую жизнь, обновят, переложат полы, выкинут несовременный телевизор. Новые дети воспримут мою старую квартиру заново и, прочитав мои строки, не узнают себя во мне – лежащем под пледом и бессмысленно смотрящим телевизор. Андрей на кухне курит и варит чай. У него жёлтая футболка. Нужно срочно как-то сохранить эту прожитую жизнь. Лежу и изобретаю специальные банки времени, куда можно будет закатать всех нас. Только прожитое не будет уже живым, и карусель – не повторится, и на одну и ту же лошадь не сядешь. Настоящее – лучшее из времён, и его пока что хватает на нас. Мы глотаем воздух по-рыбьи, пьём красноватый чай и слушаем тысячный анекдот Андрея. Анекдоты – это его способ борьбы со смертью. Я лежу и слушаю. Про Брежнева, про жену, про пьяниц. У меня ещё два дня Одессы впереди, и я счастлив впрок. Чай насущный налей нам днесь

Барселона
22-26 сентября 2008

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002