На главную Павел Лукьянов
Текст Павел Лукьянов
Стихи
Дневник
Театр
Биография
E-mail

мальчик шёл по тротуару,
а потом его не стало

Норд-Вест
(хроника театрального захвата)

Сознание современной публики-бублики глубоко пропитано допустимостью и бессилием, рождёнными под колёсами тяжёлой и пустой бронетехники массированного юмора и неограничиваемостью свободного слова, свобода которого была завоёвана веками становления языка и непокорностью отцов: погибших, лишь бы не заговорить на чужом языке. Скажите, если под свободой слова подразумевают любое проявления разума любого человека, то почему в открытой раздаче своих адресов и телефонов отказано педофилам? Чем они виновнее съёмочной группы, первой выехавшей на место ещё горяченького трупа? Кто растлеет одного маленького ребёнка, а кто миллионы всех возрастов? Или растление начинается с момента тактильного контакта, а неосязаемая передача о трупах на дорогах считается не насилием над нашим нежеланием ежедневного наблюдения смерти, а должна быть принята как констатация существующих опасностей? Символический обман и смерть – так, кажется, книга называлась. Так и живём: в неснижаемом тираже жути, в режиме каждодневной разгадки кроссворда: ноги пассажира, голова водителя. Толстой называл это эпидемическим внушением, понижающим чувство реальности, коверкающим изначальную данность и приучающим отмахиваться от хрупкости жизни, как от чего-то несовременного, непрогрессивного, затасканно-исконного, над чем должно посмеяться, словно с тобой, привитым чужой трупной кровью, ничего подобного не может быть. И пусть не будет – желаю каждому выжить, но наше подглядывание за бытиём чужих трупов определяет наше сознание. И к нашей старости наше плотоядное тяготение к наблюдению смерти будет прецезионно точно обнаружено и предъявлено нам нашими детьми: с той же уверенностью в правоте, с какой мы укоряем советских отцов за травоядность и послушание.

На этом мы заканчиваем рецензию на прошедший в Барселоне спектакль «Борис Годунов».

Ножки да бошки остались от истории, но на то мы и современное общество, чтобы смотреть современные спектакли современных трупп о современных трупах. А именно. Спектакль начался с хороших актёрских интонаций и визуально впечатляюще. Лжедмитрий и Шуйский ходили по неким условным московским палатам, стену и вид из окон которых (Кремль) проецировали на всё полотно экрана. Трёхмерная картина интерьера – чёрно-белая, с металлическим оттенком игры DOOM, перемещалась вслед за героями, так что не по себе стало бы даже зрителю с игровым компьютерным стажем, привычному к расстрелу нарисованных монстров. Над боярами гудел триллерный шумок. Один подошёл к экрану и плоским движением распахнул окно на видеопроекции. Потом загрохотало за сценой и из середины распавшегося на два экрана выехал на ленинском балкончике Годунов – кучерявый испанец, – любитель женщин и уметель фламенко, – жарко и убедительно прокричал нам о свободах и улучшениях жизни. Шёл обычный спектакль, но зрители в зале были упреждены, и не за подобными находками режиссёра шли они сюда и ждали. И дождались. Инфразвуковой шум в динамиках перерос в явный, и на сцену и из входных дверей в зал – вошли и вбежали артисты с автоматами, играющие боевиков, захватывающих наш спектакль и берущих нас в заложники. Show must start up!

Что говорит циничный зритель в таких ситуациях: – А что дальше? – В смысле: чем первое шоковое впечатление будете перекрывать? Шок шоком перебивают. Я с надеждой ждал, пока актриса в чёрной накидке и с автоматом дышала над моим ухом и порывистыми движениями изображала взбудораженность террористической женщины, я всё ждал и надеялся, что у режиссёра хватит ума взорвать под конец спектакля настоящую бомбу и вызвать действительную барселонскую полицию. Я считаю, что если уж ты заиграл с реальностю, так и играйся до конца, не окоченевай на полпути. Но надежды циничного зрителя были напрасны.

Террористы привязали к сцене газовые баллоны с китайскими красными цифрами часовых механизмов, поломали нам причёски, протягивая над нами сигнальные верёвки, якобы ведущие к бомбам. Артистка-террористка исполняла возбуждённое дыхание хорошо и шевелила автоматом, дублируя возбуждённость на случай наличия глухих заложников. Зрители сидели смирно и пытались попасть в спектакль. Но захватившим нас артистам никак не удавалось никого из нас захватить. Реальность, бывшая в действительности на Дубровке, даже если не была никому кроме меня, – да и мне по сути – по телевизору только, – понятной, всё же понималась всеми в зале как ужас, бывший в реальности. Как нечто случившееся по правде и пусть оставшееся под вопросом, но однозначно бесчеловечное и унёсшее людей. Здесь же, играя ненастоящие роли настоящей трагедии, мы, купившие за 20-50 евро билеты, гламурные лапочки, сидели и играли с артистами в игру по нашему захвату. Я после послал режиссёру по почте идею другого спектакля – бомбардировка Барселоны франкистами. Прям реальные трёхтонки пусть поскидывает с самолётов. А чё? Как раз юбилей был в том году – 1937-2007. Мэрия денег выделит. В общем подарил идею. Я же не против реалистического театра, понятого в самом посредственном смысле, – что вы! Давайте, поиграйте в трагедию Чернобыля, распылите по рядам ландышевый уран, чтоб мы благоухали. Мой пафос, родные современники, вот в чём.

Война и мир Толстого были написаны о войне и мире, но – совершенно других. Художник – он не журналист, он не пересказчик светских баек. Художник – хоть минимально обязан отдалиться от предмета описания. Чем максимальней дистанция отлёта от описываемого, тем больше ты Гагарин письма, сцены или кино. Для того, чтобы сыграть захват заложников нельзя просто сыграть захват заложников. Режиссёр, – за которого стыдно: за его низменный удар в пах, срабатывающий всегда, – сделал нас заложниками своего неумения и нежелания делать спектакль. Толстой не бросает меня под поезд, но каждый, читающий Каренину, всем телом всё же валится под колёса. Кобо Абэ не везёт каждого открывшего книгу в пески и не скидывает в яму, из которой не выбраться. Гоголь предлагает лишь прочитать о Башмачкине, но не требует прожить судьбу Акакия Акакиевича в реальности. Худшее, что мог сделать режиссёр, чтобы рассказать о Норд- Осте, – он сделал, став сам заложником известного хода событий. К нам в зал пришла каталонская «Политковская» и препиралась с «Бараевым» арабского вида. На экране транслировалось заседание правительства в формате наскоро снятой серии миллионосерийного боевика-катастрофы, показывали «прямое» видеонаблюдение за фойе и подсобками театра, а также новостные тв-сводки. Вдобавок режиссёр был не без сердца, поэтому ту самую дышавшую сквозь маску женщину он сделал бывшей (!) актрисой (!), узнавшей (!) среди захваченной труппы своего бывшего товарища по (!) сцене (!). Мелодраматичность ситуации добавляла зачем-то человечности захватчикам. Параллельно шли унылые пересуды другой женщины (лысой для странно понятой достоверности) и развязного террориста, подкалывающего её на предмет убитого мужа и каков он был в постели.

Я вовсе не говорю, что в реальности у пришедших в Москву женщин не было убитых мужей, и что они – лишь фанатичные куклы. Но это, – во-первых, реальность, которая бесповоротна и наступательна. Реальность – это танк. Но ты, режиссёр труппы «La Fura Dels Baus» («Хорек со свалки»), отмечающей после спектакля в фойе своё 25-летие, ты-то держи дистанцию. Если хочешь трёхмерности описания ужаса реальности, так отступи от случившегося, сделай усилие, которому тебя должны были учить в театральном ВУЗе. Что же ты в лоб вводишь актёра, чтобы он сыграл реально бывший эпизод – того неизвестного мужика, вошедшего в здание театра (якобы, чтобы обменять себя на сына), и которого, после того, как он вызывал, вызывал Артёма из зала, бандиты, спрося: – Ну что, значит никакого сына нет? – Значит, нет. – бандиты вывели из зала и расстреляли слышными выстрелами!? Что ты сказал нам, скопировав реальность? Рэди-мэйда в театре захотелось? Праздник супа Кэмпбелл, сваренного из живых людей, решил устроить? Вижу, что ты промолчишь, скромно пересчитывая выручку, среди которой есть и моя синяя бумажка. Знаешь что такое твой спектакль? Это – вагончик сквозь туннель ужасов. Прийти и пощекотать нервы. Стать Вильгельмом Теллем в тире за пару евро. А когда ты, состарясь, умрёшь, – не волнуйся: мы сыграем с полноразмерной куклой в твои похороны. Ты ж хомо люденс, ну и мы не промах. Не сомневайся: степень поверхностности искусства ты своим театром повысил. Ты покажешь, как одна террористка убьёт другую, – великий приём в лоб зрителю, от которого ни пусто ни горячо!! Что же я так разоряюсь?

А искусства – жаль. Подельщиков развелось. Повторю об необходимости дистанции – воздухе, неизбежно нужном для возгорания истории. Жизнь не прощает простого copy-paste. В настоящем искусстве, несмотря на выступления таких документальных театров, всегда будет место лишь подлинному проговариванию понимания жизни. Век копировальности навалился и засовывает человека в ксерокс. Но трагедия не копируема. Водяных знаков жизни не подделать, хоть улейся водой. Искусство – это событие жизни, совершившееся, прожитое внутри художника и показанное им с определённой дистанции, не означающей безразличие. В описанном же театральном случае режиссёр сыграл в жизненность, сбацал музычку на костях реальности, при этом ни к чему не обязывая зрителя. Современное искусство так боиться навязать точку зрения, что вообще потеряло зрение. Одна лишь забота стоит перед большой когортой театров – (мама моя Мамона!) – заманить зрителя. А голой бабой или голым трупом – не важно: пока терроризма рентабелен, нам не перестанут подсовывать бесчеловечно шагающих убийц и пытаться вызвать у нас стокгольмский синдром сочувствия несочувствуемому! Мы же люди закалённые: сидим в тёмном зале, глядя как мимо нас в фойе несутся по ходу пьесы актёры, переодетые террористами, мы слушаем перестрелку, и сердца наши ёкают лишь от безопасных резких выстрелов, а не от опасения за свои уплаченные места в жизни. Мы вальяжны и спокойны. У нас ещё целый вечер впереди. Мы аплодируем вышедшим на поклон террористам, хотя никакого спектакля нам так и не показали.

16-22 мая 2008

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002