На главную Павел Лукьянов
Текст Павел Лукьянов
Стихи
Дневник
Театр
Биография
E-mail

мальчик шёл по тротуару,
а потом его не стало

Изгнание из жизни

о фильме Андрея Звягинцева «Изгнание»

Между той нелепой, которую мы ведем,
И другой, счастливой, которую мы теряем…
Д.Веденяпин

... будет являться напоминание о том, насколько мы свыклись с такой жизнью, которая и близко не является тем, чем человек может жить.

Видимые события



В начале мы наблюдаем странно друг с другом общающихся мужа и жену. Рядом с ними – тоже несколько напряжённые сын и дочь. Все четверо приезжают в высокий каменный дом, где отец провёл своё детство. Рядом – поле, по нему гоняют длинное стадо овец. Семья приезжает в дом и словно начинает играть в жизнь на новом месте: постиранное бельё на верёвках, мытьё детей в тазу, камин, дрова, чай. По лицам героев не видно, что они полны сил и планов, и будущего. Зритель пока не понимает: кто и откуда был изгнан, и, сидя смирно в кинозале, правомерно ожидает разъяснений. В самом начале фильма отец вырезает какому-то мужику пулю из плеча, настраивая зрителя на предстояющую боевиковость фильма, подталкивая к идее, что семья убегает в заброшенный дом от некоей реальной опасности (бандиты, разборки, долги), что их изгнание вынужденно и временно: от этого и ощущение ненаполненности происходящей жизни: не пустой дом виноват, а пустые руки пришедших сюда людей. Они и шли от железнодорожной станции налегке, без единой сумки: словно у них всё есть с собой или ничего, как раз, нет. По-русски, по-мужски неразговорчивый, но не злой, отец и ясноглазая с нерасшифровываемой пока печалью в лице жена. Сын подрос и уже скопировал отцовские повадки (отрешённость, затаённость), дочка – помладше, но уже тоже брыкается на маму. Все герои движутся как немного ненастоящие: будто попрятали человеческую составляющую и общаются какими-то схемами отношений. Зритель, полагая, что режиссёр знает, что делает, терпеливо смотрит, когда ему всё-таки всё пояснят.

Как-то ни с того ни с сего, нелепо, как в сериале, жена говорит мужу в первый вечер их переезда: – Я жду ребёнка. Но он не твой. – Муж молчит, являя собой мужественность и скрытность, и молча уходит. Правда – на его стороне: он унижен и не знает – за что. Зрителю здесь может даже показаться, что дети – это не их совместные, а, может, от бывшей жены, или, что наоборот: одного из двух детей женщина также нагуляла на стороне. В зрителе поднимается недовольство на женщину, что она такая с виду святая: глазки чудные, губки – туда же, а внутри – котёл страсти, разрушающей похоти. И вообще, – скажут иные, – зачем призналась? Родила бы тихонько, и кто бы что понял? Кто-то даже пожалеет женщину, что у неё такой грубый отстранённый муж, что не хочет с ней поговорить. Но всё же – все видят её вину. Слаба на мужиков, видать, бабёнка. Так, запомним. Муж ходит, молчит, бьёт её один раз по лицу, и она рушится на пол, и мы, хоть муж груб и молчалив, но мы – на его стороне: на стороне обманутого, обкраденного.

Мужчина звонит брату, которому в начале фильма вырезал пулю, и едет к нему на встречу. С ним едет сын и по пути говорит: – ты любишь Роберта? – это друг их семьи. Отец говорит, что да, а сын зло выпаливает: – А я ненавижу. – Почему? – Когда тебя не было, он приходил к нам. Мы должны были идти в цирк все вместе, но мама заболела, и мы пошли с тётей, а когда вернулись, Роберт был там. – Отец упирается в руль и молча переваривает информацию. Понимаем и мы: что за фрукт этот Роберт, и кто есть отец нового ребёнка. Отец встречается с братом и говорит: – Что мне делать? – Брат спокойно, отстранённо, тоном пожившего, голосом циничного до безразличия человека отвечает, что делать можно что хочешь: – Хочешь, чтобы она сделала аборт? Делай. Хочешь убить её? Убей. Пистолет в комоде наверху. – Но что правильно? – Спрашивает мужчина. Брат говорит: – Что ты сделаешь, то и будет правильно. – И вариативно повторяет свою мысль: – Что ты сделаешь, то и будет правильно. – И мужчина с сыном возвращаются домой. Мысли отца нам неясны: всё скрыто, всё сквозь зубы. Но зубы стали сжаты не после признания жена, а они есть привычная между ними маска отношений: прижизненная маска смерти. И всё же вечером он пытается поговорить.

Они сидят по разные стороны стола. Всё очень церемонно: можно подумать, что он брезгует её телом из-за чужого ребёнка в животе, но мы помним, что и до признания он общался с ней так же отдельно: будто думая о чём-то своём, о своём грузе, проблеме, опасности, от которой они и бежали в большой заброшенный дом. Что же это за изгнание? О чём этот фильм? Неужели просто красиво снятая история адюльтера? Пуля в начале картины настроила на приключенческий лад, но на пуле приключения и закончились. Зритель оказался на не самой приятной тягучей мелодраме, происходящей в пустоте большого заброшенного каменного дома. И муж этот непробиваемый (вечный крепыш), и жена тихо смотрящая (та ещё мышка!), и дети плохо и невесело играющие (что из них вырастет?). Бытовуха какая-то, а ведь мы ожидали лучшего. Ну ладно, досмотрим, раз уж пришли. Каким-то боковым чувством, зритель ощущает, что что-то всё же происходит, что в соседнем зале кинотеатра параллельно показывают триллер, в котором раскрывается тайна показываемой нам истории. Зритель напряжён, и это ему не нравится. Почему муж и жена говорят друг с другом как зачарованные, как одеревенелые!? Они сидят за столом, и он склоняет её к аборту. Она чернеет глазами, молчит. Он, по идее, хоть и прав, но зачем он говорит с ней таким неподъёмным тоном, для чего этот тяжкий императив?! Зачем он молчит, говоря всё это?? А потом на её слабую фразу, вообще встаёт и уходит, что вполне в логике его каменной человечности: – Я пошёл спать. – Неужели ты так устал? – Спрашивает она, и зритель морщится: вот, бабёнка, нагуляла проблему, а ещё ждёт, что муж погладит!? Ты что не знала как муж отреагирует? Зачем баловалась с другим? А если баловалась, то что: презервативы в школе не проходила?! Накуролесила – решай! – Зритель видит: что бы ни произошло дальше – оно навряд ли будет для нас неожиданным: или убьёт, или аборт, или застрелит, или застрелится, плюс комбинации. Сидим, смотрим, ждём. Напряжённо ждём, но всё же с усталостью от обыденности истории. Видать, не так силён режиссёр, как его малюют, что устроил визуальный пир (картина-то прекрасна!) во время мелодраматической чумы. Утром муж как-то стихает, солнце даёт ему силы быть щедрым, и он говорит: – Всё: ты – мать, я – отец. Остальное – неважно. – И жена стоит, улыбается у окна. Выходит банальная историйка, однако. Неужели всё так глупо в мире, что стоит об этом ещё и фильм снимать? До их дома дозванивается межгород, обрывается, но мужчина узнаёт у телефонистки номер звонившего. Это – Роберт. Всё складывается ясно и некрасиво. Что ж, зритель, давай досмотрим, раз уж заплатил за билет.

Дети уезжают в гости к отцовскому приятелю и его дочерям. В гостях одна из девочек по просьбе матери, сидя в ночнушке на кровати, сбиваясь на словах, читает всем вслух: – ... и если раздашь дом свой и всё своё богатство и станешь скитаться нищим, но при этом не будет в тебе любви, то смерть твоё имя и нет тебя в живых, потому что без любви – всё напрасно. – (вольный пересказ). – Тут нам даже неловко становится за режиссёра, что кусок текста, который ни к селу ни к городу (какая любовь, когда адюльтер, чёрт!?) зачитывает девочка, прямо как Сонечка Мармеладова с Раскольниковым: над этим эпизодом любил попотешаться Набоков: вот проститутка и убийца склонились над святым текстом. Мол, самая пошлая в мировой литературе сцена! – У нас, конечно, не всё так ужасно: в нашем кино просто хорошая девочка читает коринфян, но пошлость ситуации в том, что с какого припёка этот текст к нашему действию?! Тут не до любви – разрешить бы побыстрее и всё. И муж в глубине пустого дома снова подступает к жене: – Аборт. Избавимся и начнём всё сначала. Так будет лучше для нас обоих! – И она отвечает: – Делай быстрее, что задумал: я не могу больше ждать. – Ну, думаю, вообще нормально! Обращение Христа к Ииуде приплели к банальной истории, которая пареного яйца не стоит!

Но режиссёр накручивает нелепости дальше: тут же ночью муж через брата вызывает на дом двух подпольных врачей для аборта, и во время операции нам показывают, как те же дети собирают из паззлов картину Благовещения. Здесь я совсем уже готов перестать доверять автору, потому что какая же тут благая весть, когда аборт – это тяжкое известие, и никакой новой жизни теперь как раз и не будет!?? Зачем играть с образами, что за детское подсовывание чужеродных элементов?!? Всё это зритель, вероятно, думает про себя, и смотрит, как муж сидит с братом на веранде, как врачи проходят к жене в спальню, как веранда освещена, и в отсвете видны машины брата и врачей. Паззл складывается: дева Мария сложила ладошки и принимает на голову божественный луч, и голубь летит. Но какая у нас новая жизнь и свет? Ночь и убиение. Что нам показывает режиссёр? Неужели обычный современный схематизм соединения разнородных смысловых элементов и бессвязное использование образов? Благовещение. Молчание. Тупо и как обычно ушедший в себя муж. Доктора выходят и говорят, что всё в порядке, что ей надо не вставать два дня и месяц – постельный режим. От боли на столе возле неё они оставили таблетки. Не самый приятный момент. Чужие руки лезут в жизнь и душат. Муж тоже сидит убитый, но живой. Заходит к жене, чего-то побаивается. Спящей женщины мы не видим. Триллер – когда не показать – страшнее, чем показать. Мужчина просит брата проверить: всё ли с ней в порядке. Брат заходит и тут же бросается к телефону, набирает телефон знакомого врача. Доктор приезжает уже под утро. Муж говорит сам себе, сидя на стуле, что совершил ошибку, что понял, что это ошибка. Доктор видит, что женщина мертва. Брат уговаривает брата, что его вины в её смерти нет. Пока дети остаются в чужом доме, где им хорошо, где они свободны от домашней тяжести родительского молчания (теперь – навечного молчания), мужчина с братом уже хоронят женщину в самом простом гробу, без макияжа, в том же платье, в каком она была. Перед похоронами у брата случается инфаркт: он лежит, губа и жила на шее дёргаются с живчиком. Доктор показывает ему письмо, бывшее при мёртвой женщине, и говорит, что она, похоже, выпила всё обезболивающее. Брат читает письмо, сжимает его и настаивает, что поедет её хоронить, что плюёт он на сопротивление доктора, плюёт на свою жизнь. С кладбища мужчина привозит брата уже мёртвым. Привозит, берёт пистолет и опять едет куда-то на машине, куда уже ехал в начале фильма: в какой-то небольшой европейский городок. Там он ждёт Роберта у его дома. Сейчас застрелит и застрелится. Или только первое. Но всё ясно: остались детали сюжета. Скорей же, режиссёр!

Что ж, – думает зритель, – бывает и такое кино: нет завершённости, неясно откуда кто изгнан, но ясно, что все умерли, а кто не умер – тот сделает это прямо сейчас. Смерть победила. Незамысловатое, крепко снятое кино победило, зритель не проиграл, но не совсем понял: что за герои были, почему так странно смотрела женщина? И что же случилось? Что это за жизнь с нами происходит такая? Что за сериал, в котором мы живём? Зритель остаётся в пустом доме. Доктор, распорядившись насчёт мёртвого брата, проверяет все комнаты, выключает рубильник на косяке, закрывает дверь, и мы, оставшись внутри пустого дома, смотрим: какими тяжёлыми ставнями он закрывает окна снаружи, и как нам страшно оставаться в одиночестве и пустоте своей маленькой непонятой жизни. Вокруг нас молчание, и нам вдруг не с кем поговорить и не на кого даже накричать, рассердиться, мы вдруг осознаём наставшую невозможность кого бы то ни было выгнать, приговорить к аборту и смерти. Потому что все уже мертвы. И мы знаем: кто убийца.

Подлинные события



В бардачке машины, вынимая пистолет, мужчина находит сунутое туда братом письмо, которое вынули из мёртвых рук женщины. Они втроём: мужчина, пистолет и письмо, как три составляющие, поднимаются к Роберту. Два мужика сидят за столом, раскрыв руки и глаза и молчат. Перед ними – прочитанное письмо. Звонит телефон, Роберт идёт к нему и начинает разговаривать с живой женщиной. Время отматывается, и мы попадаем туда, куда не имели глаз заглянуть в первой части фильма, мы влезаем под кожу видимого сюжета жизни и вдруг осознаём совсем иные, чем казалось извне, механизмы человеческого существования.

Роберт едет на квартиру к женщине и отпаивает её водой. Она пыталась умереть, но Роберт успел, и теперь её рвёт на его руках. Они сидят с ним за столом, и она говорит: – Я беременная. Но не от него. Нет.. конечно от него, от кого же ещё, но я не хочу, чтобы он был таким как отец. Я вижу Киру (сын, сплетничавший отцу про Роберта) – он уже как Алекс (муж, который ещё заставит сделать аборт). Я не хочу. Я хочу жить, хочу любви, хочу как-то сказать ему всё, чтобы он понял, что так нельзя, что нельзя молчать. Я верю, что можно избежать смерти, что есть какой-то способ, что человек не обязательно должен умирать. Что жизнь тут на земле – она в нас, что нельзя от себя в себе закрываться, нельзя умирать при жизни! Так не должно быть! И я не хочу сына от него, не хочу, чтобы и он был мёртвым, как отец. Я не знаю, я не умею, как сказать Алексу. Я, наверное, не умею ему говорить, но я так старалась, я с самого начала говорила с ним, я ведь люблю его, но он никак не слышит! – Здесь тётя возвращается с детьми (Кирой и Евой) из цирка, и Кира кричит на Роберта и мать: – Что он тут делает!!? Почему он тут!!? – Мальчик кричит уже как маленький Алекс: как маленький, но уже не умеющий видеть людей человек. И мы, зрители, сидим беспомощные от того, что мы ничего до этого не видели, что происходило, что мы смотрели фильм, но смотрели мимо, мимо человеческой сердцевины, мимо себя, а сейчас мы вдруг так ясно увидели: как страшно похожа злоба мальчика на тупое молчание отца, как сын маленькой рукой тоже подталкивал мать к смерти, как ни отец, ни сын, ни дочка не умели услышать: о чём им говорила Вера – жена и мать. А она говорила им, что ребёнок – будет не их: он не будет ни сын Алекса, ни брат Киры, ни брат Евы! Вера говорила, что она не хочет больше иметь детей, не имея их, не хочет рожать мёртвых! Как Христос, говоривший, что он – сын божий, этим самым и всех людей наделявший этим даром: быть сыновьями Бога жизни, не был услышан слушавшими и принял на себя злобу глухих людей, так и Вера покорно говорила, не умея, иносказательно говорила глухому человеку, что она устала не жить в этой жизни, говорила впустую, идеалистически, наивно, но в её словах билась сама подлинность. Мы все говорим в жизни, сходимся с какими-то людьми, у нас куча друзей, но мы мертвы, мы мертвы, если в нас молчит самое главное – любовь к тому, с кем ты рядом, с кем ты говоришь. Режиссёр всю первую часть фильма показывал нам насколько сильно и подло мы все состоим из закваски стандартного восприятия: плохого кино, новостных историй, привычной жизни. Режиссёр показал нам насколько мы, воспитанные на ежедневности и стандартности бытия, готовы в любой ситуации видеть такое же стандартное развитие жизни, мы смотрели на страдающего за всех нас человека, но видели лишь падшую женщину: видели в той, кто умерла безгрешной, кто пытался в какой раз за тысячи лет внести огонь и понимание жизни в эту нашу не живую безлюбовную жизнь. Кто упрекнёт Христа, что он говорил притчами о том, что жизнь возможна, и что она – в груди каждого из нас, но мы её не слышим!? Какими чудесами люди должны ежедневно подтверждать свою подлинность друг перед другом!? Вера, убившись о стену молчавших людей, живших рядом, поняв бессилие обыденных ежедневных слов, перешла на иной язык, продолжая говорить мужу всё равно о том же, о чём и все пятнадцать до этого лет: – Мы можем быть живы, у нас есть для этого тела, мы чудесно рождены и сложены, нужно лишь добавить личного усилия, чтобы расслышать, как силён стук сидящих в нас сердец, как на многое мы способны, если мы услышим и удержим друг друга!! Но Иуда не услышал живого слова, и Алекс ушёл в мужскую гордыну, закрыв дверь, не задумываясь, не желая говорит. И тогда Вера сказала: – Делай скорее, что задумал, я устала ждать. – И это не женская гордыня или сумасшествие! Сумасшедш и горд этот мир и все мы, когда на обычные ясные слова мы не откликаемся и не пытаемся их услышать. Мы мертвы, если лишь чужая смерть в страданиях может хоть как-то напомнить нам о том, что смотри-ка, и у нас есть такое же тело, как у Христа. Ого, если уж ему больно, так какого же мне будет умирать?! И чем же я успокою эту последнюю боль? Что будет с моей жизнью после смерти? Ради чего я жил и умру? И молчанье будет нам ответом, потом что мы уже мертвы и погребены при жизни. Это мы – те, кто ежедневно изгоняет из своего бытия жизнь. Это мы – те, кто убивает своим усталым тоном веру других людей в то, что жить всё-таки стоит, что жизнь – не издевательство и не эксперимент над нами, а лучшая данность и надо за неё цепляться. Вера, женщина с ясными глазами, всю жизнь страдавшая от окружающего молчания, так явно являвшая нам своё страдание, отдала свою мёртвую жизнь, чтобы взамен всех этих мёртвых жизней: её мёртвой жизни, мёртвой жизни мужа, нашей мёртвой немилосердной зрительской жизни, её муж, её сын, её зритель, могли очнуться и обрести подлинную живую жизнь. Если только он и мы поймём её смерть, если проснёмся от её страдания, которым она выкупила нас у небытия, если мы через вдруг открывшуюся в нас жалость к чужой жизни пожалеем и жизнь внутри нас самих: не телесную, а изначальную данную жизнь, – если так, то все страдания не напрасны. Всё не напрасно, если Вере удалось дать нам образ лучшей жизни внутри нас, если мы через слёзы, через порыв и желание всё вернуть назад, отмотать эту дурную плёнку кинобытия, если мы расслышим, что Вера говорила нам, пока была жива, если вспомним, как она любила мужа и нас, и нашу общую дурацкую жизнь на земле: так любила, что отдала жизнь свою единственную, чтобы каждый верующий в неё не погиб, но имел жизнь вечную.

8-13 октября 2008

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002