Последний закон термодинамики

У Бредбери (Уэллса) есть рассказ, в котором человек, попадая в аномальные условия, теряет свою первоначальную белковую структуру, его аминокислоты, химические связи внутри молекулы, как бы зеркально отображаются к нормальным, он продолжает существовать, осознавать себя, но истинный смысл приходит позже - в результате телесной метаморфозы он теряет способность взаимодействовать с окружающей его органикой, все должные для организма реакции теперь проходят мимо него, митохондрии ничего никуда не переносят, АТФ не отщепляет тепло, ферменты игнорируют пищу. Человек постепенно тает для окружающих - он не может вступить с ними в контакт на биологическом уровне - и при внешнем разумном сходстве он вынужден умереть.

И сколько бы не казались наивными фантасты, беря и гипертрофируя одну маленькую или вселенскую проблему, лишая её малейшего сходства с реальностью, которое находится лишь принудительно, но невероятно быстро, - я не случайно вспомнил о маленьком рассказе в пахнущем пылью сборнике, который случайно и от нечего делать отыскал в ожидании дворового футбольного матча.

Я был в редакции "знамени". Аня спрашивала, когда приеду за ставшим первым номером с моей фамилией на форзаце. Я приехал на следующий день после зарплаты. Она говорила "приедешь, возьмёшь несколько штучек". Я приехал, так как чувствовал неловкость перед своим же ощущением обычности первой серьёзной публикации; не скажу, что считал это событие должным произойти, словно награда всегда найдёт героя, скорее наоборот, я не верил в талантливость и качество написанной рецензии, потому ещё, что написал её случайно, в свободный от работы и на работе день.

Редакция расположена в переулке, ведущем к патриаршему пруду с садового кольца. Открытая металлическая дверь с кодовым замком, одна шестая подъезда - известный советский журнал. Я вспомнил Эдуарда навеселе, приехавшего с новоселья "знамени", шатко спускавшегося навстречу мне, но полугодом раньше. Он рассказал, что там были все; мне говорили, что остались только "знамя" и "новый мир", я держал в руках толстый без картинок журнал, мне говорили, что я не благодарен судьбе и конкретным людям, и я, как социальное существо, решил принять их точку зрения, словно бы поиграть и довериться обходившей меня до сих пор фортуне, проявлявшейся до этого не более чем в найденных о дворе мелкокалиберных купюрах. Я не почувствовал волшебства непознанного закона взаимодействия с миром, наоборот, всё было очень понятно: чтобы сделать себе имя, или хотя бы пустить слух о себе, необходимо, как говорят в интернете, "зарегистрироваться", пройти инциацию; то, что этот путь по своей массовости не может считаться уникальным, я знал, и это отбавляло чуда, но было как бы в рамках правил - как в пирамиде: чем выше, тем уже, а начинать надо с необходимостью снизу. Необходимо было пойти в тело массы литературы, и мне, бауманскому ботанику, позволили почувствовать себя "своим", не отмахивались от меня, назойливо шлющего тексты по редакциям, а милостиво пригласили пройтись под ручку. Я должен быть благодарным.

Ещё когда я читал гранки (от фамилии "граник") в рабочем кабинете Анны, я чувствовал себя скованно не от личного общения, но от атмосферы ряда табличек "заместителей редактора", так и не увидев таблички "главного", от рисунков рядов книг на полках, которых никогда не прочитаю, от тщательно развешанных картин и фотографий гениального толка, вообще - от сознательно выстроенной замкнутой системы ценностей, в которую меня милостиво пригласили, нуждаясь в моей рецензии. Меня пугало несоответствие масштабов трёх страниц и трёх десятилетий, и, естественно, я должен был приобрести ксерокопию самого себя.

Я чувствовал себя до такой степени несоответствующим литературной действительности, что долго выбирал у метро растение в магазине "цветы" - я помнил, что в кабинете Анны зелени больше, чем остальных красок. Я остановился на стволовой кадке, расщепляющейся в три ствола и обрастающей тонкими длинными листьями-каноэ, продавщица как всегда искренне похвалила выбор последний раз видимого ею человека. Весь путь до взломанной двери я думал над мотивацией подарка, обязанной быть произнесённой вслух, в конце концов остановился на ни к чему не обязывающей мысли о серости нынешней осени (разговор о погоде) и противопоставлении ей желанного лета, но, смущённо произнося эти фразы, я ясно почувствовал их надуманную подводность и двусмысленность, и смял окончание мотивировки, чему обрадовались мы оба, и Анна гостеприимно растворила мне чашечку кофе.

Мы светски беседовали, не имея более близких тем, когда я решился на вопрос: как связаны в человеке и влияют, перетягивают друг друга сам интимный процесс творчества и багет, околоплодная жидкость, социальный статус литератора, вынужденного "вращаться", зарабатывать буквами деньги, "иметь вес" и так далее. И именно на формулировке вошёл ещё один гость - Леонид Костюков, известный автор и критик, и ему, как уважаемому нам человеку, был предложены кофе и мой вопрос. И он в своей немного кинематографичной манере, словно выстраивая кадр под ситуацию, объясняющую его мнение, сказал, что писатель просто обязан сочетать в себе внутреннюю и внешнюю сторону, вернее, иначе ему будет нестерпимо сложно или там, или там, что необходимо быть всегда в курсе литературного процесса, держать руку на пульсе больного.

После они переключились на поэтические вопросы, кто кому нравится и почему, а я искал повода навсегда выйти: во мне боролись интерес к диалогу, взгляд на поэзию, и чувство самосохранения, когда сказанное ранее и вскользь уже осело на дно, но затащило за собой меня, как сторожа на автобазе из предложенного Леонидом примера, который никогда не сможет написать настоящее. Кроме того, меня ждали компиляторы и микроконтроллеры для тех самых автобаз, и я совместил неприятное чувство с собственной бесполезностью, а мне ещё предстояло купить номер! Я сделал шаг к выходу - Леонид пересел с неприметного стула в нагретое мною кресло, Анна быстро объяснила ему, что "колечка написал рецензию и хочет купить номер", и я, думавший, что делаю одолжение журналу и Ане, оказался виноватым в тщеславии, припёрся через пол-Москвы за напечатанной в прошлом номере маленькими буквами своей фамилией чуть ли не на последней странице. И я купил у секретаря один, не больше, августовский номер, словно сделал себе подарок на день рождения, я был настолько слаб, что принёс его к себе домой, а перед этим заглянул попрощаться в комнату. Леонид понимающе отвернулся, Аня попрощалась. Я робко пошутил, что "повешу его на стену", отчего стал ещё большим гордецом, и поплёлся на работу под дождь, спасая-таки журнал от капель, как сына-инвалида от шнурков.

Я чувствовал уже вторую неделю подряд, что белки во мне перевернулись на спину, что они не реагируют на жизнь снаружи. Я отчётливо понял коварство материи, злую и инерционную сущность которой так старательно обнажал всю жизнь, я соприкоснулся со своим пророчеством, чего до сих пор не довелось испытать Богослову, я ощутил ограниченность своих жизненных сил, ресурсов тела. Это не проблема смерти - однократного события, разрыва второго рода, это проблема старения, когда время не только существует - оно останавливается и иронично смотрит на тебя, зная, что ты даже не сделаешь попытки догнать его. Я понял, что именно об этом говорил Леонид - когда нет места подвигу, должно остаться место для жизни, для питательной среды вокруг, как в утреннем метро можно подогнуть ноги и передохнуть. Откровение предательски подкралось сзади, когда начали отказывать сон и пищеварение, когда разрыв между работой и душевной работой расширился до невозможности перепрыгнуть. Правда Костюкова - в оправдании слабости человека, в спасении части сил от идеи вечного двигателя, в питании от бортовой сети литературы, а не от солнечных батарей.

Я понял, словно ночью в коридоре обернулся и увидел тихого человека, как предательски подкрадывается физическая старость, даже немощь, я стал предпочитать лишний час и без того беспокойного сна очередной, пусть дневниковой, записи, пугаясь ответственности отдать социальной среде послушного прилежного гражданина, я стал рационально распределять ресурсы, уже предчувствуя, где может не хватить сил. Теперь я ощущаю границу перехода физического состояния в душевное, однозначность и неумолимость такого следствия, как разбираешь кубик рубика на три, на четыре хода от целого состояния, и вдруг понимаешь, что потерял обратное соответствие, формулу - и оставляешь пятнистую фигуру на полке. Обратное - неверно. Есть такие преобразования - без обратного, то есть восстановить исходное - невозможно. Периода полусбора не существует. Что толку осознать это, когда единственным спасением может стать лишь более эффективное распределение всё уменьшающихся сил? Тает даже то, что никогда не было похоже на снег, и если за треть жизни было опубликовано лишь три страницы текста, то всего будет меньше девяти.

Продавщица цветов сказала на выбранное мною растение, что это пальма - подходит под синоним лета. И я с полчаса был уверен в близости жарких стран, тропической экзотики заснеженной Москвы. Я верил в перенос чуда ко мне за пазуху, я лежал в руках пальму первенства. Но Анна сказала, ставя меня на подоконник между схожих кадок и зелени, что это "да, пальма, но ложная". И я понял, что все мои попытки поверить в чудо, заставить себя молиться выбранному или навязанному Богу, обучиться самоиндукции в выбранной области уже в прошлом и не привели к ответу, оставив меня в могиле отца, как мухи падают на подоконник в одно и то же место, в угол, заставив пройти по вытоптанным тропинкам сбоку от освещённой трассы.

Сегодня - уже ноябрь, и я снова не хочу смотреть в зеркало, оно врёт, умножая меня, но деля силы ещё раз на два. Я сижу в одиночестве.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002