|
|
"…и прости НАМ грехи наши,
якоже и МЫ оставляем должникам нашим…"
Шумело в голове. Я раньше даже и не знал, что такое шум в голове, только слышал о нём, а тут вдруг понял: то, что испытывал много-много раз, называется шумом в голове. Причём именно понял, а не узнал. Понял откуда-то изнутри, как будто слова рождаются сами по себе, а не впитываются от окружающих. Несколько раз я пытался думать, откуда берутся слова, но не смог. Мне кажется, что слова не имеют истории, что они стоят вне времени и были с самого начала. Просто в какой-то момент взросления понимаешь, что одно слово означает одно, а другое - другое. Ведь никто никогда не пробовал провести чистый эксперимент - вырастить ребёнка, не сказав ему ни одного слова. Мне кажется, он сам заговорит, без курса обучения словопроизношения и словозапоминания.
С ней мы познакомились в сентябре. Примечательно, что в тот день на ней не было косметики, хотя она всегда носит её с собой. Всё произошло быстро, необычайно естественно, обычное смущение мне даже в голову не успело придти. Смелости понадобилось только чуть-чуть, в самом начале, когда её брови были удивлённо наклонены в сторону созидания вопроса. Я наклонился и как можно остронаправленее, так, чтобы другие не слышали, произнёс этот вопрос. После этого удивление исчезло, настала степень будничности, приятной ежедневной абсолютности. Находиться с ней было всё равно, как дышать. Находиться без неё было тоже всё равно, как дышать. Эйфории, которая господствовала надо мною в те времена, когда я господствовал над моими предыдущими женщинами, в этот раз отсутствовала и поэтому выгорать было просто нечему.
Все мои ранние романтические настроения ушли в прошлое, но при этом не казались чем-то упущенным. Они казались мне этапами развития. Вещь, по моему мнению, стоит ровно столько, сколько ты за неё заплатишь, не больше и не меньше. Купил холодильник за пять рублей - значит, он стоит пять рублей. Даёшь взятку за место на кладбище, значит это место стоит ровно взятка+официальные расходы. Значит, и цена моего теперешнего опыта - все предыдущие взаимоотношения с противоположным полом. Я пытался как-то структурировать, вытянуть модель развития, но попытки не дотягивались до конца и превращались в такую игру с самим собой: я прячу от себя мяч, а потом специально иду искать его в другом месте и не нахожу.
Потом она погибла. Её сбила машина и она даже не успела понять, что произошло. Тело не нуждалось даже в медицинских услугах. После кремации и символических похорон я долго сидел на её ждал, пока со мной произойдёт то же, что происходило с моим отцом. Мы иногда ездили к его матери вдвоём и каждый раз, после уборки могилы, я понимал, что теперь нужно оставить его одного. Я уходил, рассматривал памятники, отбирал те, которые мне больше нравились. Потом приходил и спрашивал, что он делал. Он отвечал, что говорил с мамой. Говорил с мамой, как при жизни, только она у него в голове, то есть, я её увидеть не смогу, а он с ней говорит. А теперь я сидел и ждал, что и ко мне придёт то же самое.
Чувства вины я не испытывал. Странно, ведь немного моей вины в этой смерти было. Я пытался понять, почему, но не мог. Может, шум в голове - это и было своеобразное самовыражение моего чувства вины? Я не знаю. Интересно, если бы она не умерла, удалось бы мне понять, что моя голова шумит?
Мне кажется, что каждая смерть приближает нас всё ближе и ближе к одному из двух аттракторов: один - заблуждение относительно того, что смерти нет; другой - насыщенность смертью всего пространства вокруг. Вдруг видишь, что каждый из тех, с кем ты разговаривает, чьими запахами дышишь, чью мокрую от снега ладонь пытаешься поймать в объектив, каждый из тех, кто проходит мимо твоей жизнеспособности, уже мёртв. Пустая оболочка, состоящая из нескольких килограммов костей и протыкаемого с преодолением внутреннего барьера плотской брезгливости мяса. Самое мёртвое, что есть в человеке - это непрерывно движущиеся глаза. Глаза выдают его прежде всего остального, глаза позволяют проникнуть в глубину человеческой смертности, как факта не только неотвратимого, но уже состоявшегося.
Глядя на любого из до такой степени знакомого людей, что становятся различимыми обертона их голосов, мне хочется стать на миг эритроцитом и протечь кровью через его тело. Знайте, что наблюдая за вами, я отмечаю каждый из лопнувшихся сосудов в ваших белках. Я наблюдаю за каждым движением и сокращением мышц под кожей. Каждое из ваших перемещений найдёт отражение очень глубоко, гораздо глубже простой вербальности. По запаху из ноздрей я могу определить, какого цвета ваш мозг.
После своей смерти она так и не пришла. Я крошил булку на свежевозведённый холмик (всегда обращал внимание на то, что кладбищинские землекопы стремятся придать холмику форму гроба) и безучастно следил за вороной, смявшей своими когтями принесённые не мной цветы. Ворона наклоняла голову, стараясь понять, не приманиваю ли я её для того, что бы поймать, но приближалась всё ближе и ближе. Потом она схватила самой большой кусок и улетела на несколько безопасных метров, чтобы съесть его там и понаблюдать за мной.
Раньше, когда я ходил на кладбище чаще, чем сейчас, ходил к человеку, которого даже и не видел никогда при жизни, до меня часто доходили рассказы о том, что души людей вселяются в кладбищинских птиц и едят с благодарностью то, что приносят им родственники. Я тогда был молодым и смерть вселила в меня столько энергии, что я ухаживал за чужой могилой, как за своей собственной. На той могиле стоял памятник с изображением дельфина. Подумалось, как это здорово: дельфин - символ моря, а смерть - символ земли.
Я носил песок из другого конца кладбища, я сажал живые цветы-многолетки, я красил железную оградку и подпирал завалившуюся скамейку. Тогда всё это казалось преисполненным смыслом, тем более, что действия мои поощрялись бывшим мне тогда близким человеком. Теперь мне кажется, что единственной причиной столь активных действий тогда было воспалённое желание жить. Жизнь требовала к себе внимания и строгого повиновения. Жизнь сковывала по рукам и ногам, она давали немного отдохнуть от себя только ночью, во время медленного сна. С тех пор многое изменилось. Теперь смерть стала гораздо ближе.
Единственное, что я вижу в смерти живого - это её запах. Запах разлагающейся плоти непередаваем и необъясним. Этот запах пробирается в самые отдалённые уголки сознания, пытающегося бороться со смертью. Этот запах заставляет опомниться, остановиться на секунду в своих бессмысленных попытках борьбы за жизнь и задуматься о том, нужно ли это. Я не люблю этот запах, но мне нравиться то, как он воздействует на меня. Каждый раз, когда я волей случая оказывался в морге, мне казалось, что его источает всё вокруг, даже покрытые инеем от пыли оконные стёкла. Вид синего, абсолютно голого и тощего покойника, повторяющийся много раз, вселяет в меня чувство уверенности. Но в чём я уверен, я понять не могу. То ли в необходимости смерти, то ли в жизни, как исключительной возможности понять, что такое смерть.
Шум в голове теперь казался обузданной и ограниченной разумом вечностью. Шум начинался каждый раз, когда я проходил мимо её дома или проезжал на трамвае ту остановку, на которой она обычно входила через задние двери и шла ко мне, такой у нас был уговор. Шум усиливался, если я думал о ней больше, чем обычно за день. Шум прошёл совсем, когда в один прекрасный день я сел на скамейку к молодой женщине и она, оторвавшись от созерцания кончиков собственных ботинок, скатом своих чёрных бровей создала в моих глазах всё тот же вопрос. Я спросил.
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|