|
|
До сих пор не могу забыть, как она сидит в очках, живая, на кухне и смотрит будто бы в никуда, рассеяно, но излучая сигнал жизни. Толстые очки преломляют восьмидесятилетние глаза ровно настолько, чтобы угасающее физически тело напоминало о себе нечеловеческой диспропорцией. Чтобы потухший и выцветший взгляд увеличивался и становился заметнее, благодаря толщине линз. Мне двадцать пять, и как я могу заглянуть туда, если не воевал во Вьетнаме, не был спасателем в Чернобыле и не сбивал человека насмерть, управляя автомобилем. Лида говорит, словно булькает закипевший чайник, голова профессора Доуэля сидит и функционирует рядом с тобой, а в стену воткнуты провода, чтобы черпать электричество. Сейчас я бы хотел вернуться туда и кое-что заново осмыслить, глядя на неподдающуюся остыванию крови в жилах Лиду. Её не узнать совсем. От той бойкой смешливой старушки осталось лишь горе, вяло и ехидно поддерживающее её на ногах. Её смех уже приходит к нам сквозь стену вечности, которая, не измеряясь временем, всегда производит впечатление своим незримым, но явным присутствием. Тётки, снующие взад вперёд нарочно подбавляют контраста, чтобы я задуматься успел. Им самим не хочется обращать внимание на смерть, потому что они боятся. Все в тайне хотят избавиться от опасной вещи, но это происходит постепенно, коллективные отношения регулируют баланс жизни и смерти. Ещё до недавнего времени Лида стирала бельё сама, видимо, что-то готовила. Жизнь теплится в человеке в пропорции с делами, которые он способен совершить. Это могут быть любые действия ума и тела, но обязательно завязанные с реальностью, тогда человек продлевает своё нахождение здесь. Цеплялась и Лида. Смотрела телевизор, читала. Только внучка чем-то допекала её. Ребёнок искусен в жестокости и знает, к кому в семье приложить усилия, потому что природа заложила в ребёнка черпание жизненных сил из уничтожения того, кто уже не в силах защитить себя. Это продолжение рода. Лида плакала и ничего не могла противопоставить жестоким проявлениям внучки. Слезам предшествует всегда некоторое игнорирование, нахождение в иной плоскости, но наступает момент, когда старик становится равным ребёнку. Он приближается к смерти и, наконец, начинает плакать.
Лида складывала руки на столе как-то по детски страшно и её тело незаметно тряслось, только этого вибрирования почти не было видно, но когда я трогал её, обнаружил полную слабость и рассредоточенность всех её органов, словно бы будильник распадался на пружинки, шестерёнки и валики, постепенно тикая всё реже, тише и нерегулярнее. Совершенно седые волосы были сотканы из пластмассы, из них жизнь ушла раньше всего, и теперь они только по инерции продолжали расти. Пальцы и руки в движениях приобретали нелепость и отстранённость, свойственную только млекопитающим животным. Хлеб Лида брала в руки неестественно и едва подносила его к губам. От той жизнерадостной женщины, которую я помню из детства остался лишь поверхностный наполнитель, гель, которым было заполнено надувное тело. Передо мной уже сидела восковая фигура, и чувство неестественности общения с ней то и дело мелькало в сознании моей молодости. Словно бы Солнце зашло за горизонт, и ты инстинктивно ждал утра, чтобы развеять все неудобства, причинённые навязчивой тьмой, ты мечтал сбежать от Лиды. Но ты мог сбежать только физически, подняться со стула и уйти.
Лицо её было совершенно перекошено на бок, как будто она спала на одной стороне своего тела несколько десятков лет. На шее была страшная рана, которая развивалась несколько лет от рака и теперь была открыта, потому что было бесполезно её прятать под бинтами. Видимо часто оттуда сочилась кровь.
И возникало не только чувство глубокого сочувствия и горечи, но и отстранённость, как будто время уже зашло слишком далеко вперёд и просто вынуждено остановиться против поиска всякого смысла и чувства в обезображенном лице моей Лиды. Она сидела на табуретке, на такой же, какая была подо мной, и ум проявлялся в ней какими-то кардиологическими всплесками, и самое нужное и большее, что я мог сделать, это показать ей, что чувствую, вижу и понимаю её разумность. Говорить ей было трудно, и уже не все слова умещались в её голове, они уже не существовали. Она смеялась почти так же, как делала это десять лет назад, будучи в полных жизненных силах, и это был контакт с нами и флажок оптимизма, сигнализирующий о том, как она борется за ускользающую жизнь.
Летом мы жили в Джанхоте, в 60 километрах от Новороссийска, на берегу моря, и прекрасные теплые летние вечера подчёркивали контраст жизни и смерти, того, что где-то на пружинной кровати под простынями и бинтами на доли градуса с каждым днём холодеет тело Лиды и остывает её душа. Отец почти каждый вечер уезжал из Джанхота в Новороссийск, потому что состояние Лиды было очень плохим. Речь шла о днях, она больше не поднималась с кровати.
Когда все мы купались и жарились в вечерних лучах Солнца, какая-то невидимая сила тащила Лиду от нас, и каждый хотел спрятаться, чтобы смерть не показала на него пальцем.
Лида умерла. Когда это случилось, произошёл какой-то переворот. Сработал рычажок и конформное отображение переключило пространство. Момент смерти бросает сознанию вызов в виде бесконечно неразрешимого вопроса - куда же делся человек, неужели всё на этот раз серьёзно? Бессознательно ищешь, куда можно провалиться из нашего бытия, и никакой привычки к тому, что человек может просто-напросто исчезнуть, нет. Сознание к этому не готово.
Не случайно оно научилось направлять человека в загробный мир, чтобы хоть как-то своей фантазией разрешить глобальный вопрос.
Я не был на похоронах. Когда я проснулся в 12 дня в своей палатке на берегу моря, все желающие уже уехали. Накануне я знал о смерти, но не мог предположить, что похороны состоятся на следующий день. Я словно бы недоспрашивал об этих событиях, и никто не сказал мне и не добавил ясности в пятящийся разум. Когда я проснулся на следующий день и обнаружил отсутствие отца и ещё нескольких человек, я понял, что совершил ошибку, но в каком именно месте, я так и не могу установить. Некоторые люди, кому Лида была априори безразлична, вторглись в интимное пространство, пойдя на похороны, и, может быть, этим отняли мою роль.
Через девять дней были поминки, и мы пришли в квартиру, которая стала новой. Кончилось большое напряжение, которое царило в последние полгода жизни Лиды. Родственники ещё на некоторое время забыли о том главном вопросе, который мучает каждого всю жизнь. Я вдруг понял, что жизнь состоит из последовательности похорон, которая рано или поздно завершается собственными. Человек всю жизнь будто бы примеряется, учится сделать из смерти привычку. Тренировка делает его менее чувствительным, и он уже может с большей мудростью входить в это божественное таинство.
Что такое поминки? Что такое индустрия родственников? Больше всего поражает и бросается в глаза то, что люди, собравшиеся почтить и зафиксировать некое время ухода Лидиной души, вовсе не могут, не хотят и не должны этого делать. Они собираются, потому что смутное чувство совести, привязанности, любви и традиции приводит их к столу, но они малодушны и неприхотливы. Казалось, что стол должен объединять этот магический вопрос в каждом из нас, и пытаться помочь разрешить те философские тупики, которые ставит перед нами смерть. Оказывается, ничего подобного не происходит. Люди просто пришли поесть, и они просто наитием, чувством приближаются к усопшей бабушке, но совсем не задаются главными вопросами. Более того, их ничего не тревожит, потому что они, наоборот, только что освободились и вышли на ровный режим жизни. Никто не стремится поддерживать траур, потому что это было бы совсем абсурдным и лживым. Это хорошо, потому что неинтерестно скрывать свою нравственно слабую сущность. Поэтому замечательно то, что за исключением двух трёх человек, остальные двадцать пришли на поминки просто пообедать. А когда их душа отделится от тела, в свою очередь над ними пообедают другие. Так устроен механизм жизни и смерти.
Кузьма Востриков,
6-7 декабря 2002 года 23:00 - 0:22
Красково.
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|