1 мая 2003 года

Иногда меня сравнивали с Вовой, тогда ещё мальчиками мы вынуждены были дружить вместе две недели, завзятые путёвки нашими мамами в санатории. Первое впечатление - мы получаем номер и я начинаю недолюбливать ровесника в каком-то нелепом кителе чуть ли не с погонами и в чёрных "крутых" очках, вошедшего следом. Это после оказался суженый Вова. Мы ходили играть в настольный теннис, в футбол, в волейбол, да не упомню. Когда я обыгрывал его ногами, его это злило, и хотя я не знал такого слова тщеславие, но уже тогда старался не показывать всю пропасть в умении игры. Автоподстройка навязанной дружбы. А что нас ещё связывало, кроме знакомства мам, смущающихся и не берущих нас на вечерний эротический видеофильм в клубе? То же было во всём - я видел, как превосхожу его в понимании мира, пусть и на материале выдуманных правил, но как части общих правил жизни. Процент моих ошибок среди дедуль на волейбольной площадке был меньше, но Вова был и остался экстравертом, и радостью одной удачи он компенсировал десять промахов, я же - десятью удачами - только один. Мамы попросили усадить нас за один стол в столовой и я был лишён дружеской свободы даже в приёме пищи. Однажды мы прибежали раньше родительниц, и что-то такое произошло, не помню, какая-то фраза или ситуация, но Вова сказал, что "из меня получится настоящий еврей", сказал интуитивно, безапелляционно (эмоционально), как ждал возможности надавить на меня чем-нибудь. И я продавился - промолчал, почувствовав, чуть ли не в первый раз, что виноват, но непонятно в чём, что должен стерпеть/не показать, словно ничего сказано и не было! И Вова совершенно не вспоминал больше про этот случай, и только потом второй раз снова повторил эти слова, но я уже знал, что надо молчать. Эта трещина узаконила на сознательном уровне то недоверие, которое мы должны были испытывать друг к другу; мне представлялось, как в темноте первого вечера мама рассказывает Вове о нас - что вот муж у неё был еврей и что он умер, и Вова, тоже безотцовщина, или я что-то путаю, но пусть будет, как помнится, - Вова не принял нашей схожести, нашей АБСОЛЮТНОЙ идентичности, если взглянуть глазами запасного волейбольного деда, - наоборот, одному Богу известным способом он понял, в чём моя слабинка и чем можно брать надо мною верх! Эта слабинка не проговаривалась нашими родителями, ей не учили в школе, не писали тогда ещё на заборах, но и он, и я уже знали, что в случае чего надо СКАЗАТЬ, и надо ПРОМОЛЧАТЬ, и это, как народное поверье, как древняя мифология жило в нас, и мы интуитивно видели за этим непроговариваемую силу, скрытую возможность управления. Я пародировал дедушек с мячом, заговаривал о четвёртых измерениях, но больше молчал, и Вова был готов, если смотреть со стороны ребёнка, смеяться и внимать мне, взаимно соглашаясь на рецессивную роль в диполе компании; но и был готов мгновенно продать/убить Авеля имени меня, чуть менялась внешняя обстановка. Если говорить о личных качествах человека, меньше о характере, то вспоминая этот 1992 год можно увидеть Вову, да и меня, сегодня. Господи, да разве об этом я хочу сказать? Что мне вовины зазубринки через десять лет невспоминания! Я иду к истине двойным отрицанием Вовы, и для этого нужно сделать первое. Я чувствовал неразвитым детским психоаналитиком внутри, как Вова тянется ко мне, как ему интересны мои даже не суждения, а обыгрыши всех ситуаций, как он не понимает, как во мне рождается этот святой бред истинного взгляда! Как я собираю кубик рубика за две минуты! Я видел, что он станет хорошим исполнителем, но чужой воли, что все его действия чем-то обусловлены - общим мнением и кодексом пацана - и хотя я не мог сказать, что он НЕТАЛАНТЛИВ, могу сейчас. И наоборот, как только появлялась возможность встать мне в оппозицию - он тут же делал это, несмотря на предмет конфликта, будь то расстояние до луны в километрах, имя главного героя фильма, национальность или баланс 10:10 в пинг-понге. Достаю из чулана ощущений его звериную радость победы, его стирающий все положительные накопления восторг первенства, присущий только политикам, когда они вырастают из таких вот мальчиков. Я не говорю, что это мне было незнакомо самому, напротив, только благодаря встроенной похожести на Вову я могу описать прошлое... Но какая огромная разница между дуэлью и самоубийством... Прежде чем пользоваться своей гордостью я уже давно мог осмыслить её последствия для себя, я смотрел на 10 шагов во времени. Меня не возбуждала примитивная, номинальная победа! Моя гордость ждала своего часа, ещё не пришедшего, кстати, и вряд ли придущего. Я отличался от Вовы МАСШТАБОМ. Если он перекидывался настроением на поверхности поведения, я смотрел на него как на кошечку, играющую пробкой. Я же хотел выстрелить шампанским! Моя неосмысленная юность, я не могу обвинить тебя в гордости, потому что её не было как воплощения желаемого, наоборот, я плачусь тебе - почему ты была настолько горда, что сносила все глубины подчинения? В основе противоположных явлений мира всегда лежит одинаковое, тождественное, и я был сотней Вовочек, подчинённых тысячам Коль. И если соперник заранее слабее тебя, ему нужно подчиниться? Но ведь была ещё растущая из пелёнок дружба, впечатление летнего юного дня вдвоём, сшибанные по обочинам корзиночки послецветов, тепло и холод можайского водохранилища, рассказы о заветных снах.. куда пристроить эту святую смежную Вселенную? Но мир интересует конфликт, расщепление атома на - нет, не два атома, а тысячи, мириады энергий, а что делать с нашей согласованной дружбой? Я не запомнил её, ведь я готовился в техники...

Прошло десять лет, как десять полётов в космос - все видят однократный яркий след в небе и не знают, сколько бессонных чертежей и прогулов, инфарктов и испытаний осталось в закулисье. Самое интересное оставляют на потом - закон пьес. Анекдот кончается взрывом и тишиной, удовлетворением. Так и мы: есть я и есть он, и маленький жук-пожарник, найденый нами в прибрежье водохранилища, кто напророчил обе судьбы, потому что остался жив моим небрежным замечанием под сандалией вовиной ноги. Лети, если ты ещё можешь! Термоядерный синтез, Грегор под кроватью и грозное тараканище. Я люблю тебя как согреться закатным солнцем на берегу, обмотавшись полотенцем, одолжив его Вове. Счастливое тринадцатилетие, скорее превращайся в тридцати, приближайся к смерти по логарифмоиде, вначале так круто, что чуть не упасть, зато потом полого и размерено, чтобы не помнить, что ты сказал нам тогда, накаркал оракул, жужелица, живот мой, жидкий суп в чашке. Мы вернулись в город, в толпы народностей, чтобы не встретить больше друг друга никогда, чтобы чуть не забыть, кто мы такие друг для друга, такие порознь, такие вместе! Чтобы мама приносила с работы этикетки твоей удающейся жизни, мазохируя на материнском чувстве: вот ты поступил в МАИ, а я в бауманский, видишь? пока ещё мы схожи для наших мам и ректоров, мы - соседние строчки ведомостей расхода государства. Но вот ты стал хорошо учиться, брать пример с меня, давно забыв меня как я тебя, вот ты почувствовал страсть к компьютерам, собирая из них спальное место, выступая вперёд и на конференциях, пойдя-пойдя-пойдя по служебной лестнице. А я сидел на 12-м этаже и выше было некуда, я остановился как лежит закопанный, я стал смотреть вокруг, я увидел мир стольким, что ты пытался наверстать уже зарубежными поездками. Ты читал лекции и метил в завкафедры. Я мечтал о своём компьютере - тебе были нужны чужие. Последняя новость о тебе не помнится так же, как и первая встреча - знание не нужно помнить, оно не имеет временной оси, в отличие от воспоминания. Ты удался, понимаешь? Если бы осётр знал процент доплывающих он не ушёл бы на нерест из Каспийского моря! Но ты разметал созревшую икру жизни, такую дорогую в банках. Копьё олимпийца летит в небо и трясёт пружинистым концом до тех пор, пока не посмотрит вниз, и тогда только начинает падать. Если правда, что миром движет непонимание, то правда и написанное выше. Энтропия растёт от незнания законов сохранения, и всё , что я написал здесь, может быть зачёркнуто одним словом "зависть" и отчёркнуто "попробуй так же"! Я могу преисполниться эмоцией к тебе, к себе же прошлым и настоящим, смеяться и плакать, раскладывая кубики судьбы, но не могу отвернуться от маячка, которого не потерял из виду ни в одной строчке, которому всегда обращён лицом. И если принято присуждать победу как можно дальше улетевшему копью, то маячок лучше виден с как можно выше взлетевшего орудия, пусть оно и падает в место своего рождения, зато остриём вверх.


2 мая 2003 года

Всё давнедревние вопросы - что и зачем такое искусство. Как один из ответов со своей колокольни - попытка походить творениями на Творца, иначе - имея в виду глазное дно нарисовать козликов облачков, иначе - пре умножить образовать данное в ощущении себя. Даже самописец Богослов был несвободен от своего творчества. Сказать через себя не о себе. Тогда о ком? Общество, природа, космос, человек, смысл. Какие они есть и какими будут - чем дальше взгляд, тем дольше память об увиденном/увидевшем. И как всё та же радиоэлектроника - есть передаточная функция настоящего времени, которая достаточно легконаходима, ведь не смотрит вперёд-назад, не выводит из себя - и она независима от "ТЭ", от приложенного времени. И если ты сдетектировал её в увиденном, можешь выводить координату "ТЭ", правду о времени, к которому она была приложена - только в этом её и ценность, что три института бумажных отчётов, которые и не могут сказать о главных чертах эпохи, заменены, и удачно, полутора часами кинофильма. Вот "весна на заречной улице", язык не повернётся сказать, что фильм - плохой, но до сегодня не знал, почему: Бодрийяр говорит о фотографии, что она принципиально уводит от истины, создавая иллюзию внимания, и что если два штатных фермера снялись у своих тракторов, позируя фотографу, то это намногоговоряще, чем попытка запечатлеть их же, но в документальной обстановке, как один, например, крутит ключом под брюхом машины, а второй пусть возьмётся за борону! Потому что нельзя сознательно и искусственно исключить субъекта взгляда - фотографа - из образовавшейся мгновенно пары мироздания! Поэтому честнее дать время причесаться. И советский кинематограф подложил хорошую свинью потомкам, создавая вычурно-агитационные вещи, потому что эпоха характеризуется не нормами питания рабочих в столовой, а нормами тисков зажатых мыслей, которые внутри, когда тот ест. Взаимный двухполюсник, это когда из жизни любого рабочего можно сделать советскую сказку, а из неё - остальных рабочих! Не нужна чернуха - но сказка! Как иконостас Рублёва переживее скоморошьего блёва. История хранится только в творениях - не придумали более информативных винчестеров. И показывают "весну", а я должен обнаружить ключик действа, продраться через прозрачные плёночные линии и переживания героев, выйти за плоскость передаточного звена во время сегодняшнее, и вот наконец-то: героиня, строгий идеал женщины-учительницы-интеллигента, почувствовав женское горе одиночества, идёт на металлургический завод к тому самому парню, который сужен стать её первым и единственным мужчиной. Она пробирается сквозь опасности, грохочущие грубые цеха, где нет места женскому, но и в ней мало! советская страна подменила закон размножения статистической справкой конвейера, и ей ничего не остаётся кроме как идти в самое пекло, в кровать страны, в самое жаркое место планеты, распаренный от похоти цех с доменной печью, где бурлят раскалённые сперматозоиды станков и тракторов, в бездуховный душный мир, противный её скованной интеллигентности, выдаваемой за духовный подвиг! Она не может не тянуться к противоположности, повинуясь законам природы и компенсации! И вот она зависает на бортике прямо над печью, как икона, а внизу, в самом аду, её мужчина склонился в поту и изнеможении своих сил к жерлу печи. Его напарник пытается пробить стенку шлака, но он слабоват - не он герой картины - и вот мужчина выхватывает лом, присматривается к препятствию, и начинает уверенно долбить нутро печи. И от каждого его удара женщина на парапете чувствует невообразимые ранее волны возбуждения, прокатывающиеся по телу наподобие катка - она никогда не знала ничего такого, не подозревала, насколько приятен любимый мужчина в поту, её охватывает животный восторг и стенка внутри начинает поддаваться - и мужчина глубоко внизу тоже чувствует конец, ещё удар, ещё, и, наконец, последний: и потоки раскалённой жидкости устремляются из пробоины в разверзнутую прорубь, женщина еле уворачивается от брызг, она испытала самое великое потрясение жизни, вот оно что такое - мужчина! Они стоя смотрят друг на друга, отдыхают, устав, и можно не сомневаться, что они навсегда будут вместе и счастливы.


11 мая 2003 года

Феномен "горя", "страдания", не как внутреннего состояния субъекта, потому что нет ни единиц измерения, ни методик, ни шкал с эталонами, но как культурно измеренный, как парное значение познания мира субъектом - не поддаётся расщеплению на "добро" и "зло". Хотя казалось бы: претерпевающий боль и неудобства переживает "зло", то есть очищается, производя искупление. Сам же доставляющий страдание и боль - является "злым", плохим и изначально отрицательным. Я говорю - такое положение дел лишь частный случай, сложившийся, как облака в небе, единожды, и из которого ни в коем случае не следуют космогонические истины. Положение дел может лишь ДОКАЗЫВАТЬ внешний тезис, как в науке, или интуитивное озарение, как чаще. Осколок в сердце современной культуры, способный, да и уже саморазрушающий её, - увеличивающийся разрыв от действительного к виртуальному. Опасность не когда человек не видит пропасти, но когда шагает в неё. Провозглашение, мармеладная мечта о благоденствии стремится называться реальностью, не соответствуя ей. Но страшен именно обратный эффект похмелья - я кликнул мышью на сайте киллеров и получил назавтра похоронку. Боль возникает как познание пропасти, что верно как принцип познания, но интерферирует с обманом, восходящим к масштабу общества (масскульт). Такова особенность времени сегодня. Это порождает иллюзию познания, хотя есть только осознание обмана. Мнимая сиюминутная мудрость. И обратно - из частного делается общий вывод об иллюзорности мира (на фоне модного востока). Свято место заменяется вычурной рекламной подделкой, которая не верит в себя, но занимает место и требует отсчёта истины от себя. Примеры: здоровый образ жизни, крепкая семья, успех и тд. В общем: теряется истина, загрубляется шкала познания. Принцип - из часового приготовления пирога берут распаковку ингредиентов, набухание корочки, пробу и титры. Реальность физических законов и мастеровых талантов уничтожается, желаемое (вкусный пирог) выдаётся за легкодоступное (3 мин!). Это - искушение в широком смысле, взять забесплатно (почти). Реальная невозможность испечь пирог за три минуты становится той болью и страданием, которые не являются искупительными, познающими себя. Это - путешествие из минус ста в начало координат, отрезвление по модулю, настоящее, сформированное прошлым, взятие ответственности за своё незнание и ошибку. Это ещё не выход за свои пределы, не творчество, это самоочищение, могущее, однако, и чаще всего переходящее в самолюбование, гордость первого шага. Горем и страданиями в этом случае называются посторонние вещи, отличные от начальных смыслов слов. Это скорее уход от иллюзорности благоденствия, выколотое множество счастья. Оговорив это можно переходить к самому содержанию слов.


22 мая 2003 года

Сон: я пришёл в "литературную россию", но прошлый редактор говорит - "зайди к другому, на 7-й этаж", а мы на шестом. Я пытаюсь найти ходы, но лестницы вверх оборваны и шахты лифта кончаются на этом этаже. Я встречаю Пашу, рад ему, но ему плохо. Он говорит: "только что читал списки всех умерших, как до, так и в советское время, и тех, кто умрёт".


26 мая 2003 года

Святость не порок, но повод для смеха

Помню отец в одном лице изображал юродивого из оперы "Борис Годунов". Мне было до пяти лет, он вс тавал в согбенную позу, протягивал мне горсточку ладошки и жалобно тянул: "Обидели юро-одивого! Отняли копе-е-ечку!" И я смеялся. Потому что было смешно - как отец, который сам часто смеялся, но всегда брал меня в компанию, дистанцируя нас от предмета шутки, в этот раз являлся поводом для смеха, а где именно было смешно - я не знал. И потом, глядя на крестящего боярыню Морозову нищего, я вспоминал отца и слышал, как воет оборванец.

А потом в поп-передачу "земля-воздух" пригласили Петра Мамонова.

Нет. Ещё до этого я вглядывался в нищих переходных папертных бездомных старушек мужичков, но не находил в них ничего смешного, только трагическую растрату их индивидуальной жизни, в которую верил и которую они страстно, каждой рубцом морщинкой просили, но чаще требовали у меня! А отец тогда не требовал ничего. Нищие оборванцы всеми силами хотели походить на юродивых, они рвали пока ещё целые последние швы, они старательно не мылись, забывая своё тело, они жалели себя неимоверно и всучивали своё отчаяние прохожим, звеня оземь на каждый знак внимания, словно разрешая себе усилить образ. И я проходил мимо, одёргиваясь от омерзения и безысходности нашей диспозиции, словно их проданные квартиры и души имели некое отношение, а может даже и выгоду, ко мне. В этих нищих мне потому слышался укор, что они явно произносили его миру, частью которого я ощущаю себя неотступно. Их претензия нарушала душевное моё благополучие, более того, именно по своему дискомфорту я и понял, что движет ими. И, конечно, это было не смешно. И только тогда в передачу пригласили Мамонова.

Нет. Ещё чуточку раньше на платформе метро ко мне подошёл улыбчивый парень, и мне сразу сделалось неловко. Он заговорил со мной о Боге, о том, как много его вокруг (почему-то не всё, то есть помимо Бога у парня была куча вещей), как он вначале не верил, а потом вообще грешил, а потом поверил и его жизнь изменилась к лучшему. Он не слышал меня совершенно, он двигал мою пластинку на 78 своими 33-мя и я отчаянно скрипел. Он улыбался, стараясь показать, что Бог милостив к нему и что мне надо улыбаться не уже, а мне было безумно жаль его рот, неспособный растянуться на весь мир. И я поблагодарил его всё-таки подвиг духа, заставивший сломать шприц или ствол, но вновь почувствовал укор, словно моя чистая история болезни была обязана его кляксам прошлого. Я видел, что пусть и поступил с ним лучше его прежних случайных собеседников, но тем самым более других оскорбил его, не приняв его Бога в счёт непонятного своего. И вот теперь показали телевизионного Мамонова.

А формат передачи таков, что тебя вызывают на операционный стол и забывают о наркозе. Предтечами были "акулы пера", потом все ток-шоу, и вообще - принцип зрелищного экрана, когда некое "запретное" пестуется специально для того, чтобы нарушить якобы установленный формат и привнести скандальную неожиданность, а с ней и лишний рекламный ролик. Отлаженная самовосстанавливающаяся схема. В передаче "земля-воздух" особенностью обсуждений является состояние музыкальной части современной российской культуры. Как эксперты сидят люди-форматы разных радиостанций, и естественно, если что-то нравится справа, то это самое обругают слева, и наоборот. И приходит Мамонов.

В день рождения Ленина корреспондент остановил на улице стаю девочек-старшеклассниц и спросил - кто такой Ленин? Они не знали совершенно. Он послал их поспрашивать прохожих. Вернувшись, они сказали, что Ленин: дедушка всех пионеров; отомстил за брата; сдал экзамены на халяву (!); хотел, чтобы всем было хорошо. Я не говорю, что о Мамонове забыли совершенно, но как если бы девочки преподавали сами себе историю ХХ века, так Комолов вёл передачу. С первых минут он уцепился за вопрос о "сценическом образе", в запасе оставалось только два - "что раньше, стихи или музыка" и "почему звуки му"? И Мамонов сел и спел первую песню как всегда умел, как раньше. И зал засмеялся.

- Понимаете, я с трудом, когда готовился к передаче, набрал нормальных песен, - остальные совсем ненормальные! (и все засмеялись)
- Как мы жили! Это же мрак! Поэтому и песни такие были, ужасные! Как вспомню наши кухни, состояние... Мы же уроды все! Я! Я только о себе! (и все засмеялись)
- Я взял книжку Трифонова - и вышвырнул! Он так описывает то время - находиться внутри невозможно! Да и сейчас, что говорить, тоже есть... Всё и сразу! Всё и сразу! (и все засмеялись)
- Какой образ? Я живу так! Всё время! Или вы думаете, вот просто человек, а вот (делает рожу) уже образ? Да вы посмотрите вокруг! Сколько рядом с нами отчаяния, боли, ужасов, несправедливостей! Тут не то, чтобы в образ входить - в живых бы остаться! (и все замолчали)

А потом Мамонов пел песни подряд, потому что спрашивать было нечего, да и некому. Просто стало понятно, что пресловутая свобода слова это не когда все говорят, а когда все слушают. Было бы кого.

Я видел эти лица и пытался понять, что же заставляет их, как меня в детстве, смеяться над другим человеком, которого, точно, любишь, и без которого смеяться станет вообще невозможно? И чем правдивее, отчаяннее будет человек, тем большие всплески хохота вызовет. Я видел холёных, в разных шапочках, директоров радиостанций, сложивших жирные руки на совсем женской груди, смеющихся как бы в себя, говорящих себе "где же ты, парень, раньше был? Жаль, ты не в моём формате!", видел наивных сидящих зрителей, ждущих от клоуна очередного зайцеприношения, видел растерянного ведущего, апеллирующего улыбкой ко всему залу "видите, кто у нас в гостях!" А за спиной Мамонова, как воплощение его отчаяния, сидел тучный человек, не сделавший за час ни жеста ни мимики, просто сидел и ждал.

Сколько бы не пошёл навстречу передаче Мамонов, уже через 20 минут он перетянул канат на себя, и произошло неизбежное сообщение сосудов. Те нищие вокруг и остальные полагают виноватым и несправедливым весь мир подле них, они завышают свою оценку и оттого вызывают негативное ощущение неравновесия, мир наоборот старается исправить, поднять свою гирю до написанного на ней значения, опустить убогих на землю. И лишь изредка, как старался изобразить Достоевский, появляются те праведники, которые считают более всех виноватыми себя, которые начинают с себя. Раньше они могли быть лишь шутами и юродивыми, теперь они могут быть князьями, музыкантами, продавцами, кем угодно из тех, кто с противовесной лёгкостью возносится к незаслуженному небу, начиная смеяться от такой первозданной близости счастья, какой не испытывали с детства, но после замечает, за счёт кого глубоко внизу получил такое блаженное право, и которому становится нестерпимо стыдно за своё прежнее бездействие, за прежнее ребяческое отношение к жизни, и кто стремится назад, в глубину оставленного мира, чтобы, подняв с колен молящихся за него, встать, наконец, вровень с ними.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002