31 октября 2003

Я часто говорил себе - дневник как нечто, обладающее целью, недолговечен, он не может быть вне времени, потому что поставил себе некую задачу, выполнив которую он прекратится. Я изначально положился на дневник, как не на самого себя, и чувствую, что такая форма разговора, точнее, спора с собой, исчерпала себя. В сентябре я обосновал это даже теоретически. Пытаться выйти за пределы себя в пределах себя - алогично. Запись может появиться как неожиданность вне тебя (например, больница), или внутри тебя, но внутри - уже не неожиданность, тогда запись - уже не дневник. Есть ощущение, что в такой форме, какой я сам её определил как дневник, я сказал всё что хотел, от пародийного запараллеливания действительности, через детство, краткость и, наконец, к абстракции собственных ощущений. Можно назвать это пробой пера, может быть, одноразового, но я смотрю на это полуторагодовалое наследие как на вполне отдельное и самостоятельное существо, родившееся от меня и мною, но которое не я сам. Скорее всего, дневник и не может быть другим, но тогда и не может быть полного отождествления его с пишущим, и, думая, что пишет о себе, человек сам определяет дельту расстояния до самого себя в дненвике. Я не знаю, стал ли этот промежуток слишком большим или слишком маленьким для меня, даже так - он не имеет размера и направленности больше-меньше, но сейчас мне неприятно писать что-либо под этой маркой. Есть ощущение, что всё это было чем-то "недо-", как плотоядная мать вдруг начинает прогонять от себя детёнышей, так и мне кажется - это не я, не моё совершенно, хочется откреститься от сделанного, не в том смысле, что зачеркнуть, а именно прогнать от себя, даже так: уйти самому, потому что уйти самому всегда легче. Если представить, что я слишком близко подошёл к тайне собственного существования, настолько, что описать это не представляется возможным в прежнем виде, или представить, что я, наоборот, слишком далеко ушёл от самого себя и заврался, то в любом случае стоит уйти.

Паша сказал недавно: "не надо обольщаться, что мы что-то знаем - мы не знаем ничего!" Да, мы ничего не знаем, не имеем права учить, но в тот момент "когда пишется" - мы знаем всё и все ответы и даже все вопросы, мы сознательно допускаем этот самообман, чтобы не обмануться в бОльшем - в том, что пишешь. Мы берём ответственность за перекос и накреняем мир так, что кому-то обязательно станет неудобно, но кому-то станет приятно и хорошо. Мы вносим погрешность в идеальный божий мир, и я определил это как выражение собственного незнания. Но в том, как именно это незнание формулируется, и заключается наше земное знание, поэтому фраза Паши диалектична вполне, то есть нуждается в полноте дополнения. И вдруг стало - мне легче не сомневаться, не потому, что сомнение страшит, но просто ответ находится где-то совсем рядом. Расстояние от вопроса до инертности истины свелось к минимуму. Это не значит - я знаю всё, - это значит, - я знаю, что должен знать. Раньше я знал, что переживание обязательно вернётся, особенно это было с женщинами, и было легко отпустить чувство, словно собаку на прогулку. Теперь я отпустил прежние чувства навсегда. Что-то изменилось. Мне не страшно, что чего-то не произойдёт, следовательно, и того, что что-то произойдёт, все возможности стали равны во времени. Я мою руки в ванной и вдруг остаются в мире только я и кусочек мыла, весь мир - этот кусочек мыла, и я живу с ним, и всё перестаёт быть. Мне стало дальше ехать на работу, но почему-то проще, - меня везут, как воздух дышит мною. Исчезла мотивация, моя погрешность. Это так просто - подумать, кто я такой, и так легко увидеть, что всё, что раньше считалось моим - не моё. Слабость тела не причина и не следствие исчезновения души, а параллельно. Законы мира все оправдываются. Я исчезаю не положительно, то есть с криком и выделением энергии, а по закону развития. Мне кажется, что происходит уничтожение личности, биографичности, и что это хорошо, вернее, стало не страшно, что ты перемещаешься в ту сторону, в потусторонность. Словно раньше ты только наивно сопротивлялся судьбе. Так подростками мы боялись взрослеть. Исчезает мотивация, но мир не исчезает, как после твоей смерти. Ты перестаёшь слышать себя и прислушиваешься к остальному. Это чистая метафизика, область религиозного. Я религиозен, и такое это качество, что его не видно со стороны.

Я взял Друскина - и он близок мне снова. Почему ничто другое неинтересно? Даже он неинтересен, но он адекватен состоянию мира во мне. Ложность дневника именно следствие. Я отдаляюсь от своего существования, словно проверяя глубину веры в действительность. Верю, что там снова окажусь я, но уже не я, а моё. И об этом Друскин. Сейчас сложно разговаривать с людьми, читать их, даже видеть. Если раньше маска была достаточно свободной, и я мог оттянуть её с лица и подышать истинным лицом, то сейчас маска стала кислородной и я припадаю к ней, единственно возможной, чтобы меня не сочли за сумасшедшего. Это не обязательно кокетство, если я не могу написать своих "записок сумасшедшего". Молчу. Не двигаюсь. Необходимо отождествиться с чем-либо. Мне неинтересны женщины. Вдруг, зараз, уже год. Это проявление неинтереса ко всему остальному. То есть то качество жизни, какое я называл позитивным, исчезло напрочь, но это позитив другого рода. Это утверждение, близкое к "да будет воля Твоя". Я постоянно внутри некоего религиозного самоощущения, так и раньше было, но слишком нервно, а сейчас спокойно. Поэтому понравился Гандлевский. Поэтому в больнице писалось абсолютно новое, "не моё".

Если говорить о кончине дневника, то требуется напряжение финала, развязки, но её нет, и это будет правдой. Только в непризнании навязываемых законов, в игре "вне их" - настоящее опрокидывание феномена. Мне неинтересно развивать тему. Интересно другое - новое - в больнице открылось: форма стихотворения, прямое воздействие красотой, в этом отличие от прозы, или поэтической прозы от прозы. Вообще - это могли быть не стихи в принятом понимании, но возникла такая форма от языка: музыкальность, ритм, фонетика. Стих - скульптура слова. Стих - это головоломка по сбору некоей формочки, которая всегда одна, но не знаешь, как должна выглядеть, и только собрав, понимаешь, не могло быть по другому. Идеальное стихотворение либо собирается, либо нет. Идеальность здесь соответствует внутреннему ощущению, которое может почувствовать другой, но это - следствие, надстройка, имеющая свои законы проявления. Собрав - это уже не ты, это - оно само. Поэтому не ты собрал, но собралось. И опять Друскин: "не я иду к Тебе, но Ты тянешь меня к Себе". Иначе: не ты создаёшь закономерности, но лишь проходишь по их возможностям. Ты - переменная, они - функции тебя вокруг, только подставься. У каждого - своё значение аргумента, но путают со значением функции, приписывая себе. Мне смешно и глупо говорить "я", "моё", потому что скорее "они" и "их" то, что другие называют "мной". Раньше не зналось, как это - быть не собой, тогда кто же? Теперь как-то "само собой" стало кем-то. Реальность больше не принадлежит мне. Реальность того, кто это ощущает во мне, тем более. И узкая реальность "меня" превратилась во всеобщую. Трансперсонализация, метавременность и черезпространство развиваются сами собой. Теперь не страшно.

Последний мой сон: снится фильм, по ритмике и атмосфере близкий к "тёмным водам". Просто семья, где два ребёнка, немного соседей, как спутников сценария. Дети замечают за окнами троссы, натянутые сквозь деревья, по воздуху, по которым ходят соседи. Девочка вспоминает, как, играя во дворе, она что-то сдвинула и ей сказали, что нельзя трогать. Родители детей - альпинисты, до сих пор красивые и тренируются в зале. Дети решаются переправиться на другой берег (реки?) по двум парам канатов для рук и ног (всего - восемь). Потом за ними переправляются все жители дома, и, стоя на пусто й земле и смотря издали на свой дом, они разлаживают систему троссов, так что нельзя вернуться назад. Стена их дома превращается в огромный экран, показывающий отрывки из всех фильмов их памяти, все острые и жестокие моменты. И когда некий герой падает с высоты и кровь крупным планом растекается по асфальту, его плоская фигура, как листовка, вдруг начинает отклеиваться от экрана и плеском падает в реку. Люди стоят на берегу.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002