мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

Путеводитель по Берну

Лучший путеводитель – это тот, что ты сделал сам. Задним числом пройдя все города, в которых я уже побывал, я понимаю: что это – хорошо. Для меня загадочным удовольствием является буклетовый путь туриста. Поясню: я ездил в Берн и читал путеводитель: да. В двухэтажном поезде я ехал во втором классе, на станции Морж вошла старушка лет 70 и похмыкивала, улыбалась и похмыкивала, будто прочищала какое-то слово. Мы чуть поговорили: она по-французски шутила, а я улыбался как ответ. Она заметила и поняла, что путеводитель на столике между нами – с названием по-русски и спросила. – Yes, I am Russian – а когда пошла выходить – спросила: а Вы в Цюрих – No, I am go to the Bern. – и мы вышли на платформу вместе в толпе других людей и тоже растерялись по перрону в стороны.

Берн – столица Швейцарии. Город был покрыт солнцем. Я отснял в нём три плёнки с одиннадцати утра до сумерек. Столица – это много больше музыкантов: все углы и стили заняты: мужичок-оркестр: тележка с тарелочками, бубенцами, синтезатором, гудками, бутылками, банками, пищалками, дудками, чтобы петь задорный битлз, мексиканские ребята, продающие диски и кассеты со своими свирелками – точная копия тех, что гастролировали по Арбату пять лет назад, Юрик успел скупить все их диски: там нам было необычно слушать ожившую музыку, а сейчас мне просто интересно. Время. Одинокие скрипачи, не отрываясь от мелодии, скрючив голову говорят «мерси» твоему франку. Я не знаю сколько кидают люди, какие монеты самые ходовые в шляпах и футлярах, и я бросаю франк. За восемь франков я покупаю сто граммов трюфелей. Девушка пять минут их упаковывает в пакетик, в блестящий кулёчек, я не могу сказать из-за языка, чтобы она не мучилась, я всё равно беру сожрать их на улице, а она делает бант, вешает какие-то жёлтые усики, потому что трюфели не жрут так просто: не для того они столько стоят. Я смог лишь отказаться от следующего фирменного пакетика их магазина. Она удивлена, но я не вынесу ещё одной обёртки. Этот шоколад чуть не задушил меня: я съел четыре шарика, и сладость мне перегородила горло, пришлось отложить в сумку и угощать потом на работе.

Утверждаю, что если даже в чистейшей Швейцарии так, то так грязновато и надругано во всех столицах мира: людей слишком много, а от этого безразличие и злоба: у мишек, сидящих квадратом вокруг памятника, глаза залиты красной краской, на граните написано нефранцузское американское ругательство. Идёт какая-то жёлтая колонна демонстрантов: человек тысяча идут за грузовичком с динамиками, откуда периодически усиливается запись рёва двигателей. Наверное авиадиспетчеры требуют прибавки к зарплате. У всех в руках жёлтые шарики Nein!, на всех – куртки Nein! Ухожу побыстрее от медленно льющейся по улицам толпе.

Старый город Берна целиком охраняется Юнеско. Ходить по нему угнетает. Я только к вечеру осознал: улицы здесь в виде длинных задворков. Эта булыжная мостовая посредине (плюс разрытая на всю длину к приезду привычного к такому москвичу), эти тяжёлые мастодонты-дома, не прерывающиеся сотни метров. Да, здесь жил Эйнштейн и это есть теперь ресторанчик с проходом насквозь в музей. Путеводитель сделал упор на то, что музей не представляет особого интереса. А журнал в табачной лавке напомнил, что в 2005 году – столетие теории относительности. Кому верит? А дома всё идут и идут, первые этажи домов – это галереи: бесконечные арки, арки. Ощущение, будто идёшь по задворкам Гума: есть такие улицы, с которых скорее хочется уйти, а здесь всё только состоит из ощущения, что ты идёшь, а над тобой издеваются. Идёшь под арками: от другого дома видишь только тоже арку, а выйдешь на булыжную мостовую – и не пройдёшься особо: никакого транспорта, правда, кроме мотоциклов и троллейбусов. А постоянно оглядываться – потому что у красных троллейбусов очень мягкий ход – это только дёргаться – и опять идёшь на галерею. А там – магазинчик за магазинчиком. И старый город для тебя становится хорошими стенами теперешней лавки, сегодняшней жизни. Ладно. В той башне, которую я прошёл – тюремная – родился Фердинанд Ходлер: швейцарский вклад в мировую живопись: ощущение от картин: Шиле+Рерих – ощущение дилетанта, но другого нет.

Здесь ходят каждый час фигурки на часовой башне, которая уменьшенная влазит во все открытки, которые продают на память о Берне. Кругом мишки: памятники, фонтаны, зелёный куст прострижен мишкой. Их можно покормить за медвежьим мостом, но я пришёл когда уже уборщица, съев мишек, подметала за ними листья в бетонных ямах: а ещё час назад мишки могли плавать в прудике, толкать покрышку на цепи, рычать на дереве и драли когтями поваленное бревно.

В Берне прекрасная ратуша. Старый город – немецкие линейки и деления улиц – дома под черепицами, уютные внутренние дворики: террасы, на белые стулья которых я никак не дождусь, чтобы вышли и сели хозяева с бокалами вина. Все террасы пусты, город живёт лишь покупателями и туристами. Я сижу на верху ратуши час. Я фотографирую, покупаю открытки, обхожу город по кругу. Река делает узкую петлю, и в этом носу и разбит старый город. На быстрине рыбак ловит форель. Я купил часы с камнем из этой ратуши. Меня не пустили на службу, потому что я опоздал вернуться, уйдя от ратуши в темнеющие улицы. Мосты страшной высоты. Под одним стоит полноценный четырёхэтажный дом с высокими комнатами, а до свода моста – ещё много-много места.

Понятно, что ни до какого Бернского музея я даже не пошёл: слишком велико внимание на улицы, дома – я даже не знаю что. Не знаю: чего и как надо смотреть, чтобы считать себя внутри не-зря-приехавшим. Для меня: чтобы я ни делал, где бы на какой далеко от памятников, ратуш, готики скамейке я не сидел, я всё равно здесь, я добрался, допутешествовался, и это никак не будет зря. Ты скажешь: это потому что ты имеешь такую возможность, у тебя есть впереди многие дни, и ты спокоен из-за этого каждый день. А если приехать и знать, что до смерти, то есть до конца поездки осталась неделя, то будешь колесить и носиться, никак не насытясь. Может ты прав. Значит я плюс один раз рад, что у меня есть это время для того, чтобы отсесть на скамейку, чтобы уйти темно вечером в новый район Берна, чтобы стоять над пугающе бегущей глубоко под мостом рекой и всех прохожих, живущих здесь, заставлять посмотреть в воду, которую они сто раз видели и забыли: что в ней такого.

Последнее чудо Берна

Я шёл к обратному поезду новой дорогой, нырял во дворы, проходил ночные кафе на окраине, на сходе с моста с одной стороны сидел гранитный мужчина с собакой и зорко смотрел на другую сторону, где женщина смотрела на него, а рядом с ней встрепенулась лань. Темнота резко оглушалась и освещалась на площади: американские горки, автодром, сладкарни, хот-доги (я съел один после истории). Гуляет молодёжь, выясняют группками. Я вижу тир и иду. Мне хочется. Видя тир, чувствую себя сразу хорошо. Из детства, может, желание, сдобренное умением. Может ты подскажешь причину? Прошу английскими жестами пострелять в мишень, а не по сигаретам, банкам, вертушкам, несчастным голым пупсам (застывшие дуршлаги). Мне вешают, даю пять франков за столько же выстрелов. Ружья у них я мог и бы и сам перезаряжать, но пока не освоился и мужик передёргивает каждый раз за меня. Бью 7, понимаю, бью 9, потом 10, потом 8, кажется, снова 9. парень хвалит, как любого, кто у него стреляет. Подносит мишень: на радость стрелкам счёт на них начинается с 12ти, а не 10ти. Он считает и наклоняется под прилавок. Я вообще-то хотел какой-нибудь подарок выбить. Чего даст? Большое ведро с длинными пластиковыми розами: белые, чёрные, красные, розовые – вечный букет на могилу – понятно. Чёрную из-за такой мысли и трогать страшно, для роз овой нет любимой девушки по рукой, для бордовой нет жены дома, беру белую, как самую чистую от всех значений. Бородатый парень элегантно, как живую, выдёргивает её несколькими рывками из толпы, ставит вазу, достаёт из-под прилавка пузырёк, и я только успеваю смотреть, как он обрызгивает розу одеколоном. Я смеюсь, я так рад; как какой турист? Я шёл к этому ыесь день. Ужасный запах. Положу на полку в вагоне, отсяду от цветка, во Фрибурге и Лозанне войдут и сядут люди, а запах висит проводами от полки до меня на скамейке наискосок. Так пахнет: в номере дома я воткну розу за окном, и она улетит куда-то с сильным ветром. Была ли она? И второй тир: из пяти выстрелов хоть одним проткни сердцевину медной пулькой и пожилой огромный мужчина, увеличенный подиумом, прилавком, тиром на колёса, мгновенно сделает твою бесплатную фотографию. Я не попадаю пять из пяти. Но в этом вагончике приз такой: внизу стоит ряд часов со временем в Нью-Йорке, Лондоне, Москве. Я говорю: – The time of my town. – И мужик рад, и он награждён. Уже поздно: восемь вечера для Швейцарии, даже столицы – это поздно и гуляют только молодые и приезжие.

Непоправимая грусть Берна идёт вдоль набережной: домики, домики с террасами над водой, с рыбацкими двориками, с галечными берегом: вечером – никого нет возле этих домов, сколько угодной идёшь, идёшь, в домиках горит свет, там вечеряют день, а вдоль улицы здесь пульсирует река, бегут сверкающие жгуты – даже слышно на поворотах как пересыпаются камни по дну: пустые улицы, застывшие дома дают твоей грусти второе дно: уставшая за день речка притихает и журчит в берегах, и уставшие дома немного умирают на ночь – две онемевшие усталости складываются, и текут, увлекая твоё чувство с собой в грусть.

P.S.: Думаю ты понимаешь, что фотографии Берна, которые я пришлю, не имеют ничего общего с описанным. Это – какой-то другой город, в котором в тот день побывал мой друг – фотоаппарат.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002