мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

ПУТЕШЕСТВИЕ ГЛАЗА
(стр.11-13)

(клуб знакомств)

итак, я открываю клуб знакомств. Сначала мужчин мало. Женщины – уже набежали, а морячки – ещё не подъехали. Подождите, женщины, подождите. Дезодорированный воздух полон подсвеченного тумана. У серебряного микрофона стоит руководительница клуба: – Милые дамы, подождём наших кавалеров. Мы ждали так долго! Нам всем – глубоко за 30. Мы – женщины средних лет и средних возможностей. Но истосковавшимся морякам мы покажемся богинями. Будьте с ними наглее, не бойтесь глупостей: они их не отличат от умного. Моряки, которых мы отобрали специально для этого праздника, достаточно глупые, но они богатенькие. В левом кармане у каждого из них лежит сантиметровая пачка денег. Толщина одной купюры – 0,1 мм: вот и считайте, милые дамы! В головах у морячков много-много пустых кают. На нашем вечере они напьются, как на корабле, и начнут качку. А вот и они! О последнем моём замечании – тоже запишите. Мы с вами на наших вечерах будем вести записи в специальные женские тетради. Итак, милые дамы, приглашайте кавалеров к вашим столикам. Праздник не просто – продолжается, праздник – только начинается!

Зал со встревоженными, пышущими, чуть возбуждёнными женщинами начинают заполнять полосатые шмели. Они машут крыльями и гудят, гудят, не уставая, набиваются в зал.

– Товарищи шмели, товарищи шмели, остыньте! Вы – с какого корабля?! – пытается разобраться в крике ведущая, разгоняя шмелей руками. Видимость плохая, и – падает ещё. Со столов в шмелей пытаются лететь бутылки с шампанским, но они застревают в месиве и покачиваются в воздухе, зажатые полосатыми боками. Праздник идёт на славу. По программе выходят музыканты и не меняют лиц, привыкшие ко всему. Женщины кричат о помощи, но кому-то и – хорошо. Двух женщин шмели выволакивают в окно, на ходу разговаривая об искусстве. Женщина в худом платье кивает. Другая женщина вырывается, и шмели плюют ей в спину, потому что весь вечер на неё сгубили. Одна женщина прямо на столе начинает рассказывать: какая она хорошая хозяйка, пока тёплыми мохнатыми руками её слушает и ест шмель. Она рассказывает про секрет мягкого пирога, и шмель ловит такси и укатывает с женщиной восвояси. По дороге он рассказывает про барракуду и мыс смерти. Пытается развить фразу про мыс жизни, к которому его привела судьба, подарив такую попутчицу жизни. Женщина хлопает его по штанам, мол: не заговаривайся, не надо врать. До дома бы доехать поскорее: душ с мужчинами люблю, а мужчин рядом – нет.

– Как же ты такая осталась одна? – Спрашивает её в душе, в кухне, в ванной, в постели шмель-матрос: – Ты же должна была быть с лучшим в мире мужчиной, а не с отребьем, вроде меня.

Женщина плачет, по щекам течёт. Какой раз выслушивать такое! Она рыдает: – Просто мне так дано. Я пишу об этом книгу. Смотри! – Женщина в лёгких морщинках выпрыгивает из кровати и копается в столике, матрос-шмель смотрит, как болтаются её тонкие груди. Женщина откапывает книгу: – Это я написала, смотри, шмелёк, мохнатый кончик, чадрыш. Чадрыш мой!

– Что такое чадрыш? – Спрашивает, насторожившись, шмель.
– Это ты – чадрыш. Смотри. – Женщина присаживает холодный бок вплоть к его заволошеной ляжке, листает, находит: – А! Вот:

«..так уж сложилась моя жизнь. Если бы я что могла поделать – я бы поделала. Сегодня старый художник, который напросился ко мне в гости, сказал: – Ты же должна была быть с лучшим в мире мужчиной, а не с отребьем, вроде меня. Почему это так?!

Может, я была последней в его жизни встречей со счастьем. Не знаю. Но очень хочу знать. Чтобы ему ответить, я медленно вынула его ещё горячий член из себя и взяла со стола свою книжку. Туда я записываю мысли. Тетрадка очень старая, но я почему-то не выгляжу на возраст своей тетрадки. Мне иногда кажется, что многое в ней кто-то дописывал за меня: что я не прожила стольких мужчин, которые у меня там скопились. Я даже пыталась отнести почерк на экспертизу, но эксперт пристал ко мне в лаборатории. Он мне не понравился, и я ушла, не узнав. А художник так сладко вздрогнул, когда я его потревожила, вынимая член: я обязательно опишу это. Я взяла книжку, чтобы ответить ему на вопрос. Мне и самой всегда больно такое слышать. Я всегда хочу объясниться, но, по-моему, меня никто не понимает. Или я какая-то неправильная. Я села рядом с художником, он захотел меня поцеловать и спросил: – Можно тебя поцеловать? – Мне было неприятно, что он как-то боготворит меня: это выглядело фальшиво. Наверное, и картины у него такие же. Я демонстративно начала читать именно то, что думала о таких, как он. А старый художник так и сидел себе благообразно и кивал бородой на самых понятных отрывках: он – тупой, хоть и рисует маслом. Я открыла и начала читать:

«..сегодня мне было плохо. Это было особенное плохо: не такое плохо, как обычно. Я увидела у себя под глазами очевидные морщинки. Я и раньше их видела. Но сегодня я совсем по-иному почувствовала себя и словно всем телом ощутила свою морщинистость. Я испугалась, что ничего не смогу поделать. Оказывается: я всегда была бессильной в мире, хотя вела себя так, будто могу всё изменить – просто в молодости было больше времени для заблуждений. И как раз, как совпадение, сегодня я спала с могильщиком. У него были деньги, и мы поели в кафе на Пятницкой (ели лангустов, супчик с икрой, пили каприччо, бейлиз (столик стоял у окна)). Я притащила его домой, и мы уснули, даже не переспав. Только утром – вымылись и переспали. Я сделала его любимую яичницу. Мы лежали, и он говорил, как и другие, про мою божественность. Я закатила глаза, потом вообще – закрыла их. Тут он вскочил и стал собираться, забомотал про работу, я спрашиваю: – Ты что? – Он бурчит: – А что ты глаза закрыла? У меня – рефлекс. Сейчас бы закопал тебя: знала бы как шутить при жизни. Люби, дура, жизнь! Ничего другого не будет. Гарантирую! – И мы заржали над его шуткой. Ещё он смешно рассказывал про то, как орёт перед кончиной выпь: человек кричит перед смертью не человеческими звуками, а – животными, а звери наоборот – человеческими. И вот эта выпь верещит, оказывается, про то, как ей больно и как жалко, и что она, выпь, ещё не успела понять смысла своей прошедшей жизни, а её – уже тащат. Потом могильщик показал танец чёрта у сковородки и – на сковородке. Я смеялась, мы выпили кофе по две чашки, потому что от ликёра трещала с вечера башка. Он расположил меня, зараза, к себе. И я решила прочитать ему что-нибудь из своей книжки. Это моя секретная тетрадь. Я завещала, что моя одинокая квартира не достанется государству, после того как оно, придя в своей фуражке, найдёт меня возле моих откинутых коньков: не достанется, пока государство не опубликует посмертно мои прижизненные записи. Мне кажется – это ловкий ход. Я подошла к столу и вытащила тетрадку, пока могильщик напевал грустного Шуберта. Это было в тему, потому что я хотела прочитать ему про то, как встречалась с негром, и он плясал мне свой народный танец: его чёрная мошонка тряслась, как яйца в мешочке. Я стала искать эту запись, наклонилась к столу и, нагнувшись, искала, а могильщик подошёл и взял меня сзади, как я этого и хотела: я нарочно придумала про негра, хотя такого не было..»

Старик-художник слушал меня, слушал, кивал, но я видела, что это чтение мучительно для него. Я забавлялась, как этот старик наложил свою ревностную лапу на меня, и представила седеющего и лысеющего льва, который заснул, положив лапу на молодую львицу, и помер. А львица понеслась отдаваться дальше. Старый художник лежал беззащитный, и было то жаль его, то хотелось пнуть его ногами, чтобы не смотрел на меня, как на богиню. Это оскорбляло. Хотя мне было приятно ёрзать с ним по кровати, когда он прижимался своими холодными, как линолеум, старческими складками и никак не мог мной наесться. Он рисовал своим членом. Я думаю, что только молчаливы е отношения тел говорят о том, что мы не можем выговорить. Потому что язык всегда будет – сзади, а член – спереди..»

Матрос заржал после таких слов и расслабился, рассказал ещё один анекдот из этой же серии: про сзади и спереди. Потом напрягся и рассказал ещё один. Женщина лежала молча, опершись головой на руку, и смотрела в его рот. Матрос свёл глаза к своим усам – обычно это выглядело смешно – и высунул кончик языка, как собачий член, чуть наружу из губ. Женщина лежала голая на боку и что-то напряжённо выглядывала во рту матроса. Матрос вспомнил ещё анекдот про это же. Но женщина что-то молчала, моргала иногда, но вообще – застыла. Матрос решил разобраться с этим обычной мужской встряской и протянул руку к её груди. – Не трожь! – Дёрнулась, внезапно помутнев, женщина. – Да ты чё? – Спросил матрос, но понял, что она играет, и возбудился. Полез к женщине, стал расширять её ляжки. Женщина прижала коленки к подбородку и, резко выпрямив ноги, ударила матроса, выбила из кровати. Мужик упал одинокий и старый. Безропотно лежал и не поднимался, вжался в себя. Женщина ходила с другой стороны кровати, как вдоль решётки, и блестела зубами, иногда взрыкивая. Матрос лежал и чувствовал ничего, кроме нескончаемой работы на борту и горя. И здесь его застало то же. И он даже успокоился от того, что жизнь равномерна. Женщина всё ходила возле кровати, ходила. Кровать всё лежала, лежала расстеленной. Матрос потихоньку убрался. Женщина легла, потихоньку приходя в себя

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002