мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

ПУТЕШЕСТВИЕ ГЛАЗА
(стр.80-81)

(бабушки и внуки)

бабушка пришла домой с капустами и свёклами в сумке, совсем устав. Внук вернулся из детского сада, набравшись сил. Бабушка, глядя, примолодилась, когда внук, такой живенький, носился по квартире, всё трогая и изучая. Голодными руками отхватывал вещь и бежал помучить бабушку. Она объясняла, что это фотография её мужа, его дедушки. Внук, конечно, не понимал и наседал с расспросами: ему всего мало, что говорят. Бабушка не могла врать и, начав говорить, в ней внезапно сильно ожило бывшее: какое-то ощущение молодой улицы, гигантские запахи, копошение чувств: бабушка завелась, растаяла от памяти и начала рассказывать больше, чем интересно внуку: как Толик её провожал (Как это? Ведь Толик – это друг внука: когда он видел бабушку?)
– Внучек, зайчик мой, почему сейчас всё закончилось, почему ничего светлого не стало? Почему так больно Толика вспоминать!?
Внук пожалел, что попался к плаксе-бабушке, он подождал конца всхлипов и, пятясь, стал покидать её, уходя от разговора в другую комнату повеселей.
– Не смей! – Привлекла его бабушка лапами к себе: – У меня – знаешь, какая жизнь была!? Ты должен меня слушать: я – ветеран, воевала, работала 40 лет, я мать твою родила, у меня – столько памяти, что не потерять! Я буду тебе много говорить, а ты слушай и молчи, потому что ты – пустой, у тебя ничего хорошего нет, все твои занятия – мелкие бессмысленные. Алфавит, который ты учишь – это кроха по сравнению с тем, что я знаю, что я пережила, у меня тут – она тукнула по голове – столько нажито, что ты должен слушать и впитывать! Заткнись и слушай, когда про деда с тобой разговариваю!
– Бабушка, ты о чём? – Спросил внук и поднял брови: – Не надо меня пичкать своим прошедшим. Ты засоряешь моё восприятие, лжёшь мне своей хорошестью. А мне идеального вранья хватает и без тебя: со мной все друзья врут: они и боксом занимаются, и папа у них – президент! А какие у них девчонки!.. Ты же защищаешься от своей смерти, умиротоворяешься!? Ну и защищайся! Только без меня: ты маме это рассказывай: ты её родила, а не меня, вот пусть она тебя и любит, а меня – оставь!
Бабушка послушала внука, беззвучно плача, открытый рот дёргался как у рыбы, полились слёзы с зубов, из носа вылезли подтёки. Внук не оставил ей выбора, произнеся свой пасквиль, и бабушка вызвала его на дуэль.
Она взяла старый дедов меч, внук встал в стойку с маленьким мечом. Они сошлись. Бабушка наступала, чтобы отбить себе право на память, внук бился за свободу от жалости и против пустой траты времени. Бабушка замахнулась, ударила опасно, но внук блокировал и провёл в ответ выпад, рассёк ей бок. Бабушка обозлилась: принялась рубить мечом: внук еле уклонялся и отступал. Бабушка рубила, рубила, но иссякала, уставала, а у внука силы быстро восстановились. Бабушка наступала всё слабее, а внук поранил ей плечо и раскровил ладонь. Но он ещё не знал, что человека можно убить, если воткнуть меч в сердце, и представлял, что человек просто набит кровью, и она может вся вылиться. Поэтому внук сёк бабушку неглубокими шрамами, разрубил ей обе брови, истыкал щёки и уже не помнил – за что бьётся: просто чувствовал вкус боя и бился ради битвы.
Бабушка заплакала, выпустила меч из руки и плакала вперемежку: от боли, от воспоминаний, от того, что – состарилась, от непосильной слабости, от того, что время неотвратимо тащит прочь, волочет спиной вперёд, а ты – только видишь: – Так вот что я проехал! Так вот как здесь красиво! – А к мучителю, который тащит тебя за шкирку, не повернуться; только чувствуешь: страшно там, куда волочет. Внук стоит и уже вяло ковыряется мечом в бабушке: ему уже не интересно драться. Бабушка засыпает, выпив корвалола, чтобы забыться. Внук ходит возле кровати и помалкивает, накидывает на бабушку одеяло, подсовывает ей в руки оба меча, чтобы мама поняла, что бабушка опять вспоминала и изранила себя. Мама говорит грустным голосом подругам: – Мама пытается преодолеть, разрушить неприкосновенность воспоминаний: она ранит себя до боли. Она словно вырезает на себе портрет деда, чтобы боль перешла из памяти на кожу. Она хочет видеть то, отчего больно, хочет, чтобы кровь было видно и страшно: она не смерть зовёт, раня себя: она приближает прошедшее, ведь она осталась для себя единственным настоящим материалом, последней родной плотью, над которой можно измываться и потом прижимать, путая слёзы с кровью. Она превращает себя в мужа своего любимого. Как бы она внука не привлекла к этому, когда станет лишаться сил: надо его огородить.
Когда мама пришла и увидела бабушку под искровавленным одеялом, она недовольно сказала: – Мама, опять ты вспоминала! – А внук не обрадовался, что бабушку ругают, потому что мама – ещё хуже бабушки: мама отравляет всю его жизнь: гоняет, ругает, учит, а драться по-честному на мечах не предлагает. И он запоминает свою детскую фразу на всю жизнь: мама хуже бабушки, потому что мама – живая.
Вечером внук засыпает, мама спит, бабушка заснула. И им ещё раз снится весь день. Но во сне каждый любит двух других и в собственном изумлении спасает их, лишь бы не остаться одному-одинёшенькому: пусть хоть как-нибудь, пусть болеют, но живут, не сиротят его. Они жмутся друг к другу и бояться потерять, потому что жизнь во сне всегда искажена и чудовищна

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002