мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало

ПУТЕШЕСТВИЕ ГЛАЗА
(стр.92-93)

(чудо)

в школьном актовом зале устроили концерт с участием Спивакова, Башмета, Кагана. В этой школе в первых классах учился Шнитке. Концерт вписали в школьное расписание маленькой строкой и через полчаса стёрли. И зал оказался переполнен всего на половину. Ко мне на колени присела, когда я её позвал, девчонка с раскудрявой головой. Её взгляд носился по всему залу. Я сидел на месте и немного подпрыгивал, чтобы попасть в маячки её глаз. Она остановила взгляд, расстегнула до низа чёрную дублёнку. Я, как центробежная мельница, помахал ей ладонью к себе. Сзади на неё навис мужик с огромным фотоаппаратом, пояс ей грела школьная мелкота, которой наскучит, и она начнёт свои нервические пляски и хохотания. Девчонка юрко оценила положение, я с таким галантным подтекстом звал её, и она, щекоча всех волосами, пробралась ко мне. Мы стали ждать музыку Шнитке. Она сидела попой на моих худых ногах и не двигалась. Я всё ещё старался думать о музыке: что же такое музыка? Ведь её нет в природе – такой гармоничной и тревожащей; может – это простая физиология: такие частоты нас тревожат, а такие – веселят, а плотность звуков в музыке растягивает чувство беспокойства или благости.
Девчонка чуть извинилась и поёрзала на моих ногах: у меня вся кровь провалилась сквозь живот, когда я представил, что у неё, бедной, занемели мышцы. Я о маме никогда так не волновался, как о пахнущей сладким огурцом девчонке: вот она – моя судьба. Но я упорно возвращался глазами на сцену: Спиваков улыбался, как идиот, и говорил о недооценённости Шнитке при жизни. Потом он дирижировал. Девчонка заслоняла мне сцену, ёрзала волосами, но сообщала необычайную яркость тому, что я слушал. Я стал сам себе скучен, представив, как сидел бы один и с благостным лицом слушал, как пилят моё сердце, и мои анемичные мысли плыли бы неприяканно и ненужно. А тут я словно счистил с ощущений налёт привычного: всё зазвучало с новой чистотой, осмысленно, а девчонка повернулась ко мне после струнного трио и заботливо, как никто обо мне, спросила: – У тебя ноги не затекли? – Скрючила губки и таким мелким мельком глянула мне на рот. У меня губы потрескались от настоящего сладкого. Кажется, Башмет вышел – она рассказывала потом на улице, оглохшей от снегопада. Уже не помню перемычки между залом и улицей. Я пытался не разминать ноги, когда шёл, чтобы насиженные ею лунки ещё ныли в моём мясе, когда я шёл в совсем другой близи от неё.
Улица взлетала навстречу тихому снегу. Я выдумал голого ежа, который ест снежные яблоки, слепил его и размозжил башку о стену. Юля была миниатюрной, в её кудри проползли снежинки и млели до капель. Юля шпыняла носком липкие полосы по снегу и нашла такой же, как я мог бы найти, звенящий лист. Машина проехала, крутя мигающей синей лентой. Дети нас обогнали и ушли. Башмет с огромным кофром уселся в машину с красногубой женой Шнитке – блондинкой. И всё мягкое, весь гуляющий с нами путь, наклонные стены домов с мозаикой жизни: в майках, на кухнях, за занавесками, с голубым светом – шедшие, проходимые мимо нас чудеса – я понимал, что это – последние между нами ярчайшие подарки друг другу. Напряжение чуда спадёт в грядущем шуме. Мы медленно, замедляясь, подходим к лобному месту всего нежного и чувствующего.
Больничный зал кафе – куда все вышли из своих палат, чтобы обсудить: насколько они здоровы и сильны. Парни с дурными глазами, посмеивающиеся подруги, старушка залезла в урну и доедает хлеб, а все брезгуют и недовольны. Зовут охранника, а старушка – это его мать, но он – не дома и выталкивает её палкой на улицу (она сжимает в руке хвост бутерброда). Юля ведёт меня как привязанного. А ведь только что улица делала между нами такие чудеса, и музыка, как глубокий газ, ещё всплывает сквозь меня, как сквозь толщу, и я готов с Юлей на всё в мире, и готов – с любой, кто бы шёл и тащил меня, не спрашивая, играя в то, что сильнее меня.
Юля прыгает на стул, я сажусь, разматываю шарф. Юля уже не станет чудеснее: мне хотя бы поглубже напиться своим теперешним заблуждением, хочется плыть в теплоте своей приятности и отдавать это ей – как редко такого хочется. Юля берёт огромный кус торта, оранжевый сок. Что я болтаю? Какое-то счастье, какое-то отчаяние и счастье идёт из меня – это не надо записывать, потому что некому прочитывать, и сам я скукожусь через час. Я всё болтаю о Шнитке, о его отце, о том, как Шнитке служил в армии, и его запирали в карцере, куда выливали ведро с хлоркой. А после смерти в его лёгких на разрезе обнаружили разъеденные хлором клетки. Юля хотела бы, чтобы я был более мужественным, но была рада и тому, что я – мальчишка. И она сделала мне последний подарок. Юля сказала:
– Я сейчас покажу тебе кое-что, закрой глаза.
Я закрыл и засмеялся оттого, что она сбежит, смеялся с грустью, громко, чтобы она могла спрятать за смех своё бегство: волочение дублёнки, цокот сапожек. А Юлин голос сказал: – Открывай!
Я испугался и отпрянул: в меня смотрели ряды зубов! Это – маленькие дельфины открывали рты и плавали под прозрачной кожей её живота: она задрала для меня красный свитер: голый живот был чуть вздут. Юля была беременна! Кожа на животе была тонкой, натянутой, прозрачной: за ней плавали два дельфина в красноватой воде и дышали ртами. – Это мои друзья. – Сказала Юля: – Я с ними разговариваю. Сначала они были белыми точками – клетками, потом – подросли, и я смотрела на головастиков, ходила с ними на концерты; водила в музеи, когда они стали рыбами. А теперь – вот – дельфинчики, я с ними разговариваю: они разумные, ты же знаешь. Я специально вожу их на разную музыку, чтобы они уже всё знали. Ты – очень добрый: я хочу чтобы они запомнили тебя. Потом они станут свинками, потом – обезьянками, а когда родятся – ты уже будешь как-то им знако́м. Скажи им что-нибудь – я разрешаю. – Юля говорила, чуть поглядывая, чтобы никто не увидел. Я полез губами к её надутому животу и со страхом и, как никогда в жизни не визжал, прошептал им свою любовь, и по этим словам мы с ними сможем встретиться в том, что будет

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002