ДЕТСКИЙ САД

Мы взобрались на перевал, теперь начнётся спуск с горы. Представить не могу, что ждёт нас там, внизу. Ты сказала, если не заблудимся, придём к ручью.

Но это совсем не важно, какая разница, что у подножия гор, вечером перед закатом такая убаюкивающая тишина, словно время остановилось, а пейзаж – большая картина, застывшая перед неторопливым взором.

Я не любил слащавых девочек, таких, как ты, с потными сиськами, они напоминали мне о парном молоке, которое бесплатно раздавали в детском саду, непременно мудакам, и никогда – хорошим людям. Хорошим людям никогда не дают.

Я рос тихим мальчиком, а в сарае валялась старая бензопила, и однажды я решил отпилить воспитательнице ухо. Мы все ласково называли её мамой, и притворялись паиньками, чтобы не получить от неё ненароком на орехи, кому это надо? А она была сука ещё та, с мясистыми руками, и, кажется, около рта, а может, и на бёдрах, у неё были какие-то рисунки.

Но никто никогда не мог решительно её усадить на место, как сейчас говорят. Не мог даже заведующий воспитатель. А она носила вязаную кофточку и виляла задом, как змея. Моя бабушка тоже вязала кофточки.

Вот мы и спустились к ручью. Прозрачная бриллиантовая родниковая вода играет с лучами солнца, пробравшимися сквозь листву. А чуть дальше лес кончается, и за оврагом виднеется поле душистых подсолнухов. Немытые женщины, правда, пахнут лучше, они как-то народнее получаются, ближе к сердцу, но я тебе ничего не сказал. Было жалко ухо.

А не началась ли гражданская война, и если она уже началась, почему не летят самолёты, и почему ты не говоришь мне прямо, что началась война. Ещё с детства я боюсь войны.

Однажды мы с мамой идём с сенокоса и вдруг, солдаты, кругом солдаты, крики, пушки, неразбериха, дым. Мать схватила меня в охапку и мы побежали. Она плакала тогда, я очень хорошо помню, из колена у неё сочилась кровь. Она говорит, мне было три года, когда мы попали в партизанский отряд. Борщи там были вкусные, и был очень добрый дядя, он всегда приносил маме хлеб и щекотал меня усами.

Так вот, морозным январским утром, обиженный на отца за то, что он не взял меня с собой не работу, я привёз бензопилу на санках в родной детский сад. Сначала я как ни в чём не бывало играл в паровозик с друзьями во дворе, все ребята уважали друг друга, делить было нечего, моя сестра училась в школе. И дождя в тот день не было, на земле каждую секунду где-то гроза, мы радовались тем счастливым минутам, когда предоставлены сами себе, и нарисованные рельсы не расползались от воды. А потом прозвенел колокольчик, значит наступил тихий час, или как там его, и пора было идти к кроваткам.

«Бля, ну тока вышли», – деловито сказал Володька и пнул ногой пустую пачку от сигарет. На вид ему было лет сорок. А по тому упрямству, знанию и опыту, которыми он обладал, я бы ему дал все пятьдесят. Угрюмая комната с железными кроватями была похожа на конвейер.

Я любил лес. На перевале всегда было жарко, там почему-то росло мало деревьев, и лес не мог упрятать нас в свою обычную прохладу. А мама говорила что-то про занятую позицию. Я считал, у каждого своя позиция, которую трудно переделать. Я ничего не говорил матери, она думала, что я ещё маленький. Иногда по вечерам она купала меня в тазике, и было страшно, когда где-то вдали палили из пушки. А когда со свистом пролетал снаряд, я торжественно говорил: «Ёб твою мать», потому что раньше слышал такое от солдат. Я хотел вырасти сильным.

Я знаю, почему ты мне ничего не сказала про войну. Ты понимаешь, что я уже не молод и с трудом переношу смутные времена. Теперь я и сам понял о войне, мне говорили, она обязательно начнётся, но я не придавал этому значения, по-прежнему возле булочной продавали цветы, а дети ходили в школу. И только в последние дни я почувствовал, что начались какие-то приготовления. Я пригласил тебя в кино, набрал твой номер, трубку подняли, и молчание. Это ты? Обрезали провода, раньше у нас были тоже ножницы, а в загоне резвились поросятки, а теперь, наверное, всё железо переплавили в орудия и пули.

Ты спросила, почему все подсолнухи к солнцу повёрнуты. «А пошла ты на хуй.», – риторически подумал я. Наверное они любят тепло. Если подсолнух стремится к свету, значит он тянется к знаниям.

День близился к концу, и всё вокруг готовилось к ночному отдыху. Мы с тобой решили заночевать в поле, поблизости жилья не было, где-то очень далеко светились огоньки. Ночь была тёплая.

Полевая солдатская почта работает из рук вон плохо, адреса на конвертах пишут неразборчивые, да и где взять чернила и бумагу? Всё командирам предназначают. А потом стало нечего есть, вместо хлеба раздавали сухари и не разрешали разводить огонь.

Я заранее спрятал пилу под одеяло. Сначала было шумно, на полу валялись игрушки. Какой же дурак будет спать, когда жарко, лучше сходить в кино, но в кино нас не пускали. Потом все улеглись.

Мать научила меня плести венки. Когда пришла весна, зацвели в лесу ландыши, широкие зелёные ладони полян раскинулись меж деревьев.

«Какое синее небо!», – сказала ты и посмотрела наверх, улыбаясь, «я бы хотела стать воспитательницей детского сада.». Ранним утром голоса слышны всегда так отчётливо. Нужно было двигаться дальше, чтобы успеть к вечеру прийти домой.

Почему я раньше никогда не обращал внимания на твою походку? Наверное ты шла сзади. А теперь стрекоза кружилась над твоей головой. Она была похожа на вертолёт. Всем лётчикам выдавали шоколад.

Наша добрая воспитательница подошла ко мне, потому что я не хотел ложиться. «Ну-ка быстро в постель.», – ровным механическим голосом заводной игрушки сказала она. «Мама, ты волосатая пизда», – тихо, но отчётливо, с геройским оттенком произнёс я.

Мама поджала губки и улыбнулась. Очевидно, она не всё могла переварить, иногда в самолётах провозят наркотики, золото, потому что их можно спрятать в желудке.

Про такую каменную суку я читал в сказке, про снежную королеву, как её заморозили и не отпускали, у неё было застывшее сердце, и никто не мог её увезти. Володька всегда спрашивал меня, ебалась ли она в таком холоде.

Не медля, я вытащил из-под кровати агрегат, взревел богатырский двигатель. Мама стояла не шелохнувшись. Я поднял чудесную машину и ловким движением рук, с пафосом и благоговением откромсал ей левое ухо. Материал оказался податливый. Онемевшее ухо сползло на плечо, перекувырнулось, неловко балансируя, как самостоятельный организм, и упало на пол. На подоконнике сидел резиновый мишка. Если его сплюснуть, он свистит.

Только к вечеру я стал узнавать родные места, холм с часовней, тропинку, сарай, стога сена. Лёгкий ветерок обдувал наши уставшие лица. Невдалеке показался хорошо знакомый мостик. Я остановился. Волноваться было нечего, дальше ты сможешь идти сама, ведь за деревьями виднелся твой дом.

Я ненавижу сиськи мажорных девочек, они всегда воображают из себя слишком много, я бы сказал, их никто никогда по-настоящему не трахал. Но я не знаю, что правильно.
Ты обняла меня, почему-то рассмеявшись, и через мгновение заспешила к родному саду.

«Прощай.», – тихо сказал я.
Ты не услышала.

25 февраля 1998 года, Красково.

ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА  © 2002