|
|
Сегодня меня передали по телевизору. Я не рассказываю друзьям, чтобы не слушать ложных глаз. Они не виноваты передо мной, но будут чувствовать себя виноватыми, а не надо. На выходные, без женского скарба, то есть, без женской ласки за руку, мы выбрались на горную базу, обжили эхо в гостиничном номере студёной панельной турбазы. Взяв себя в руки, описываю спокойно, как бы в письме юморной маме. Уже достаточно выросшие, чтобы не стыдится, приехали не в лучших трусах: не для кого, суббота свечерела, и мы пошли смотреть: выступили звёзды и высокая огорошенная тишина отняла уши, как наоборот выдают мягкие тапочки в тихих провинциальных залах. Природа - это бесконтрольная провинция: бессмысленные пространства, ничем кроме цвета с ландшафтом не покрываемые. Внисходящие горы, наше плато, которое мы по-простецки назвали нашим - всё не стало быть.
Мы смотрели телевизор, чай у кого кружился, у кого стоял с белой пипкой пенки, дымился у всех. Распарило нас после лыж вниз-вверх, ноги ломившие отошли в тень моей крови, когда телевизор заговорил на покинутом московском языке. Немного удивления, что произошло именно когда мы уехали и происходило не с нами. А ведь я тоже думал сходить на эту программу. Китайский цирк приехал: вязанные стулья, акробаты на зонтиках один на одном. Собаки говорящие на китайском: всё слишком редко, я хотел сходить или кто-то другой из нас. Но, никто не отвечая за называемую трагедию, сейчас как и мы в экран, отбросив лыжи смотрели тупо на ещё вчера жизнерадостную афишу цирка: всё китайские лица, а тут же сменный кадр показывал как эти суженные лица, как расширяющимися кругами зрители пытались домахаться до камеры, с которой по арене шёл допущенный журналист и тут же транслировал в прямую транслировал состояние заложников, взятых террористами в чёрных масках.
Террористы были из одной микроскопической страны, которая входила в состав другой страны как область. Передавали с серьёзными лицами дикторы требования террористов. Могли просить мира на земле, могли просить всех обратиться в ислам, могли шантажировать бога, грозя не отпустить заложников, пока им не даруют бессмертие и в случае чего - рай. Телевизор: рябой рубин работал на двух волнах. Первая оборвалась, когда я услышал, что не говорю друзьям, потому чтобы они не вынуждены были соболезновать, второй телевизор был общим и мало стал нас отпускать кататься с гор, хотя мы оторвались от него, от бесконечного калейдоскопа из которого выходишь как из музыкальной шкатулки абсолютно понявшим всю причинность бытия. Телевизор говорил на нескольких диалектов разных каналов о кольце окружения на проспекте вернадского, о том, что заложников отпустят если то-то нет то-то. Вертолётный утюжок демонстрировал бы тем же планом пузатый полушар вчера ещё как красоту и солнечную погоду; сейчас точно тот же наезд камеры содержал уже внутри гигантской черепахи может быть навсегда людей. Мы переговаривались. А хорошо, что Тони Блэр выступил с осуждением террористов, а здорово наше правительство ведёт пропаганду, а вот жалко сами не попали, изнутри бы посидели. А не попали! И никогда не попадём. И попавшие сидят и только по правде не видя наше в снегу плато и какого-то морковного зайца горной породы съевшего оброненный с фуникулёра сухарь - из зала все выскакивали голосовали тянули в нас руки и сели бы и тоже поговаривали от нас как это страшно, потому что у нас страха не было. Мобильность телефонов позволила всех своих в москве обзвонить, узнать, что они не цирковые зрители и живы. Хотя в полустеклянном цирковом зале тоже живы, но я молчал, что это не так.
Мы все одинаково мельком видели показали вынесенную девочку, которую единственную двадцати лет застрелили при захвате всего здания. Я тоже послушал мельком, так же случайно на ночь, когда дымилась и пахла жирная утка, картофельные шлепки круглились и тоже уходили зигзагные пары, совершенно по маленькому каналу я услышал фамилию а сначала имя девушки, которая была застрелена. Она прикрывалась, когда становилось холодно этой рукой всегда. Что-то от детской озяблости осталось в жесте. Друзья обсудили, что понятно в 20 лет девчонка горячая стала сопротивляться вот её и отшили. Но это она всегда горячая - не мог сказать я, чтобы не стало нужно делиться болью, уменьшать её. И какая у меня боль - я вон цел: синяк и ссадина от камня. И по телевизору подключились заворочались в моей памяти как и надо так и надо. Новости шли дальше и уйдут сейчас. Я доел, нельзя было не есть. Опять уже центральней повторили имя и фамилию. Не было и сомнения, что не ошиблись. Провезли кадры с брезентовым чехлом на каталке. Я прищурил глаза, по привычке сбивая зрение до расплыва. Опять сказали про руку, потому что девушка состояла из раны и пробитой пулей руки, которой она пыталась отстраниться. Она всегда, она всегда так рукой делала, когда не хотела, когда капризничала и баловалась, лишь более привлекая так к себе.
Ребятам я не объявил, что пошёл в туалет, а сам просто пошёл по окаменевшей глухой комнате, всё потеряв вокруг; находил сильный шум и другой плоскостью шло телевизинное кино, которое оставалось живым как знак их живости и умения бояться или рассмеиваться: смотря по сюжету. Коридор меня принял, ноги припоминали куда мне, рукой я приближал ладонь к груди, как помещавшийся во фразу жест по телевизору. Ещё главное что никто больше не пострадал. Больше никого не отпустили, но никто и не пострадал больше. Значит все живы и выберутся как-то сбегут. Никто не видел её лица, не видел, не показали и пожалуйста не показывайте, не показывайте мне его я не смогу ещё раз вспомнить.
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ СЛУЖБА © 2002 | |
|
|
|